Любовь без поцелуев (СИ)

Я почти не спал по ночам. Возвращаясь от него, я лежал и пялился в потолок – казалось глупым спать, пока он здесь. Терять во сне несколько часов с ним в одном здании. Я лежал и вспоминал. Как мы целовались, как я его целовал, а Макс изгибался, а потом стукнулся головой о железную спинку кровати (ебучие маленькие кровати!), как упало одеяло и нам было лень его подбирать, и я лежал сверху, грел его, а он развлекался, дотрагиваясь холодными пальцами ног до поясницы.

Как в душе я опускался перед ним на колени и… Блядь, я не знаю, как это объяснить, эти чувства, это ощущение, когда ты захватываешь его член, а он вздрагивает, всхлипывает, впивается ногтями тебе в кожу головы, когда ему хорошо, и падает тебе на руки после оргазма… Как он смотрел потом странным взглядом, бормотал: «Зачем ты так… Что ж ты делаешь, сволочь… Что ж ты со мной делаешь…» – и никак не мог отдышаться.

Иногда мне казалось, что он тоже что-то не говорит.

Иногда ночью я пытался понять. Думал – а это, вообще, я? Как я так изменился вдруг? Что во мне изменилось? На вид, вроде, всё, как было. Но изменилось, изменилось что-то на клеточном уровне – в цитоплазме, в ядрах, в митохондриях, лизосомах и аппарате Гольджи. Если бы кто-нибудь узнал, что я делал Максу минет, что я целовался с ним… Со мной бы просто перестали общаться все. Чмырить бы, конечно, у них с трудом получилось, но никто бы и близко не подошёл. Кроме Банни, может быть. Даже Игорь… Вряд ли. Никто не поймёт, что такого может хотеться. «Это надо чувствовать.» И я чувствовал.

Что я конкретно влип, я отлично понимал. Я не идиот, что бы про меня там ни думали. Может Достоевского я не прочитал, но мозгов у меня хватает понять, что это пиздец. И не просто пиздец, а всё – Пиздец, конечная станция. Я лица своей первой толком не помню, как её звали, тем более. Из остальных только Люська в памяти и отложилась. А Макс… Я глаза закрою и всё-всё вижу, его серо-зелёные глаза с короткими чёрными ресницами, немного неровную линию волос, брови – одна ровная, дугой, другая с изломом, как у птиц крылья рисуют… Над той, что с изломом – прокол. В губе тоже прокол. И в ухе. Я ему сказал, что если он попробует что-нибудь такое вставить, я ему выдеру с мясом, нахрен. Если бы я умел рисовать, я бы его нарисовал, но я же не умею.

Иногда, глухой ночью, я лежал и думал, что было бы лучше, если бы он не приезжал никогда. Хотя дело не в нём, а во мне…

«– Почему некоторые становятся гомиками?

– Это одна из самых загадочных тайн бытия, – он лежал, забросив ноги на спинку кровати, головой у меня на коленях, – и ими не становятся. Такими рождаются, обычно. Бывают ещё всякие психологические травмы… Но это не про меня.»

А что про меня? Травмы… А какие у меня травмы? Отчим меня если пиздил, то только за дело. И всегда ремнём или шнуром от телевизора через одежду. Я потом научился его хватать и на руку наматывать, отобрать сил не хватало, а удержать – вполне. Ну, так предки всех пиздят, Вадю тоже отец портупеей лупил, нас тогда с сигаретами поймали, так он мне показывал – вся спина и жопа синяя была. Курить мы тогда так и не бросили, кстати.

Ну, в интернате… ну, шутки там всякие, это тоже обычное дело. Противно, конечно. Ну и что? Те, кто друг другу дрочил в общей спальне, все по девкам.

Когда мне наркоты какой-то дали, я вообще толком ничего не запомнил. Сначала только странное чувство, как будто всё вокруг ненастоящее, не твёрдое, а жидкое, а потом… Потом, когда меня раздевать полезли, я уже ничего не чувствовал – ни боли, ни слабости, ни мыслей никаких… Мне сказали, что когда меня нашли, у меня нижняя часть лица и руки были в крови. А я смеялся. Нихрена не помню, даже какая человечинка на вкус – не помню, хоть бери и пробуй заново.

Почему? Почему я? Почему не Игорь, например? Я всю жизнь хотел быть самым крутым и сильным, а тут такая подстава, и не предъявишь никому, и что делать, как дальше жить – непонятно.

А потом наступало утро, я забивал на все эти мысли, потому что хотелось увидеть Макса. И больше ничего не имело значения.

Шесть, пять, четыре…

Мы варим кофе на кухне по утрам. В алюминиевом ковшике. На три порции – Банни полюбила его, правда, с молоком и сахаром. Есть момент, когда запах кофе перекрывает противные кухонные запахи. Словно, как доказательство – так будет не всегда. Этот интернат, этот отстой, эта унылая жизнь. Я закончу школу. Я буду полностью взрослым, буду жить, как хочу. Буду варить себе кофе каждое утро. И никто слова не скажет: как жить, что делать, никто поперёк не встанет, а кто встанет – пожалеет.