Любовь без поцелуев (СИ)

Я рисовал в тетради косые крестики и думал о Максе. Когда не было мыслей о чём-то конкретном, я думал о нём. Просто машинально всё возвращалось к нему. Я думал о нём, просыпаясь и выходя в холодный коридор, думал, умываясь, завтракая. Думал на уроках, когда каким-нибудь дебилам объясняли по сто раз одно и то же. Думал, бродя по небольшой очищенной от снега площадке, глядя, как с насыпанных вперемешку пресованного снега, льда, грязи и ещё хер знает чего с воплями скатываются всякие придурки малолетние. Вот дебилы, хотят кататься – пошли бы и горку себе сделали! Шланг есть, вода есть, мозгов нету. Я думал о Максе за обедом, разглядывая плавающий в супе лук, – и почему Макс его так не любил? Я думал о нём, загоняя в замок гаража, где стоял автобус для преподов, особым образом изогнутый гвоздь; я думал о нём, пробивая дыры в проржавевшей трубе одного из туалетов; думал, выдавая пиздюлей Игорю… Когда читал книгу, тоже думал. Особенно на некоторых моментах.

Конечно, мне и без Макса было о чём подумать. О том, что сказал мне тогда Таримов. Вряд ли он врал, очень вряд ли. Я давно стал за Азаевым что-то такое замечать, такую… гнилинку. Только это не пятнышко сверху. Это, наоборот, изнутри пробивается. Вот, значит, что он придумал. Родственничков своих звать! Ну да, приятели-то его основные – Таримов, Асланбек и прочие, кто попиздже, разосрались. Директор… А что директор? Видать, совсем ему припекло. Он знает. Ну, как знает? Предполагает, догадывается, уверен, но доказательств у него нет. Может и Таримов о чём-то догадывается…

– И всё же я в очередной раз спрошу: кто-нибудь читал «Мастера и Маргариту»?

Чувствуя какое-то идиотское желание улыбнуться, я, вместе с Банни, Игорем, Рэем и ещё парой человек, поднял руку. Кое-кто оглянулся на меня с удивлением, похмыкал. Училка чуть рот не раззявила.

– Надо же! Неужели на спор?

– Просто по приколу.

Нет, а что! Я что, читать не умею? Я, кстати, довольно быстро читаю, быстрее Вовчика во всяком случае (ну, про таких умельцев-читальцев, как Игорь или Банни, я молчу, у них чтение – смысл жизни) и почти сразу запоминаю прочитанное.

– Взял и прочитал.

Весь класс на меня пялился теперь, как будто прочитавший книгу человек – это что-то невероятное. Впрочем, я сам с себя фигею. Взять и прочесть такой бред. А всё из-за Макса.

– И как тебе?

– Нифига не понятно, – признался я. – Ну, местами понятно, а местами вообще «трип» какой-то.

– Ничего удивительного, – отмахнулась Тамара Ильинична. – Итак, записывайте: «Структурные особенности романа…»

Тоска. Надо же, даже изучение книги, в котором есть сатана, говорящий кот, ведьмы, покойники и рубли, превращающиеся в баксы (этот момент меня особо удивил), такое занудство. Я посматривал в окно. Или мне кажется, или солнце всё-таки немножко по-другому светит? Это бывает в конце зимы – смотришь и вроде кажется, что что-то изменилось. Не знаю, что. То ли лучи под другим углом, то ли свет ярче становится. И понимаешь – зима заканчивается. То есть, конечно, нихрена она не заканчивается. Впереди ещё февраль – самый длинный и самый короткий месяц в году, а там ещё март, когда то всё тает, то наоборот. Но всё равно. Уже понимаешь, что весна наступит. А в этом году я ждал весну сильней, чем обычно. Не знаю, почему. Ну, во-первых, мне исполнится семнадцать. Вот. А то Максу уже есть, а мне нет. Во-вторых… А что во-вторых, я точно не придумал, но, всё равно, весну почему-то ждал. Когда растает всё нафиг и можно будет ходить без шапки в лёгкой куртке… Она мне, интересно, ещё как раз?

– Комнин, можно немного внимания на доску? Если ты, как говоришь, читал роман, то можешь озвучить нам, какая, по-твоему, в нём мысль основная?

Ну, это запросто.

– Трусость – худший из пороков.

Эта фраза мне понравилась. Действительно, она была намного интереснее говорящих котов. Я и сам всегда думал что-то такое, но Булгаков это сформулировал лучше всего. Трусость… и слабость. Вот самое мерзкое. Ненавижу людей, которые меня боятся. Уроды. Твари дрожащие. Вот Макс не боялся. Он не был ни трусом, ни слабаком. Да, он вёл себя порой, как тот ещё придурок, просто стукнуть его хотелось, всякую чухню нёс, парился из-за всякой ерунды, на которую я в жизни бы внимания не обратил, – из-за формы, из-за цвета стен, из-за лука в супе и из-за того, что учителя про него думают, татуировка у него была дебильная, шмотки пидорские… Но он не боялся. Видел же, какой я урод. И не боялся. И глаз не отводил. Лёжа по ночам, глядя в потолок, я вспоминал, как в первый раз его увидел, – ещё тогда, в туалете, когда он пытался меня переглядеть, и думал – вот ведь я дурак, чего я столько тупил? Если бы знал… А я нихрена тогда не знал, хоть и думал, что по жизни самый умный, а знал бы – подошёл к нему прямо тогда и там бы и поцеловал его. Поцеловал… Когда я вспоминал, как целовал Макса, внутри что-то дёргалось.

– Ну, что ж, книгу ты, похоже, и впрямь, читал. И это всё, что ты оттуда вычитал?