Любовь без поцелуев (СИ)

Виктор Степанович кивнул и взял из вазочки овсяное печенье с шоколадной крошкой – его любимое, у меня самого оно в горле застревает. Виктор Степанович ровесник моего отца, может чуть-чуть моложе, ростом чуть ниже меня, глаза карие, волосы каштановые с сединой, на левой щеке – белая полоска старого шрама. Что мне в нём нравится – это редкостное хладнокровие. Заяви ему, что завтра мы идём штурмовать Кремль – он только время уточнит.

– Интернат, конечно. Знаете, Максим Анатольевич, а я был против вашей поездки в интернат и не раз говорил об этом с вашим отцом.

– А? – я чуть чаем не подавился. – Почему?

– Потому что я был более чем уверен, что это не приведёт к нужному результату. В итоге вы не переменили ни свою позицию, ни образ жизни, ни намерения. Вы продержались там полностью оговоренный срок и вернулись целым и невредимым. Так уж вышло, что я себе довольно хорошо представляю нравы в подобных заведениях, и когда мы с вашим отцом ездили туда к … – Виктор Степанович поморщился.

– Чтобы закопать живьём физрука, – охотно подсказал я и, чтобы сгладить неприятное воспоминание, откусил половину круассана, пытаясь не перемазаться в креме.

– Можно сказать и так. Я имел возможность оглядеться и сделать некоторые выводы. Чтобы в таком месте выдержать достаточно долго, при этом не являясь стандартным представителем тамошней фауны и флоры, нужно иметь за собой сильную поддержку, очень сильную и я стопроцентно уверен, что это точно не кто-то из учителей или сам директор. По словам директора, никто из опрашиваемых ничего не знает и ничего не слышал. Это нормально только в том случае, если есть кто-то, кого они боятся сильнее директора, и даже сильнее милиции. Иерархия в подобных местах обычно строится по принципу зоны, вот только… Вы знаете, Максим Анатольевич, что нравы на «малолетке»… ммм, в местах заключения несовершеннолетних, гораздо более жестоки?

– А я думал, наоборот… – я наконец-то проглотил круассан.

– Но именно так и есть. Сложно сказать, с чем это связано. Я лично полагаю, что взрослые заключенные, особенно рецидивисты, вырабатывают хоть какой-то свод правил, эти «понятия», потому как понимают, что жить без всякого закона, хотя бы внутреннего, не получится. А малолетки… – он отхлебнул чая, – для них это всё впервые. Они уже попробовали кровь, а ошейник на них не надели и командам не выучили. Ладно, это всё лирика. Итак, ваш друг… Кстати, как его зовут?

– Стас Комнин, – я прикусил губу. Почему-то вот так называть имя человека, в которого влюблён, кому-то постороннему – это как нарисовать огромный плакат с надписью «Я ЕГО ЛЮБЛЮ» и держать над головой.

– Это он, полагаю, защищал вас от издевательств и агрессии остальных?

– Да. Потому что… – я никак не мог оформить мысль в предложение, – он сам. Сам был хуже всех. И понятия… Они для него не существовали. Он говорил – понятия для лохов. Понятия, законы и всё такое. Их надо знать, а следовать им не обязательно.

– Интересная позиция, – Виктор Степанович потёр переносицу. – Да, это вполне… Скажите пожалуйста, Максим Анатольевич, если бы тогда ваш отец спокойно принял вашу ориентацию и согласился бы оставить вас в покое, не водя по больницам, не подсылая шлюх, не ограничивая в средствах и прочее, в обмен попросив только быть осторожнее и не афишировать свои склонности – согласились бы вы на это?

Честно говоря, это был один из самых странных вопросов в моей жизни, а ведь я со Спиритом дружу. Я реально растерялся и, прежде чем обдумать, ляпнул:

– Не знаю.

– «Не знаю» – это наполовину «да». Вы умный человек, Максим Анатольевич… Я вполне понимаю вашего отца и его тревогу – что поделать, когда речь идёт о родных и близких, тут уже не до холодной головы. Но… Вряд ли вы знаете, но по образованию я – историк. Вот именно, – видимо выражение лица сказало всё за меня. – Более невыгодное образование, с точки зрения выживания в наше время, надо ещё поискать. Но знаете, хоть я и дня не работал по своей специальности, я знаю одну простую вещь – мир меняется, а вместе с ним меняются нравы и порядки. На моих глазах рухнул Союз, утихла кровавая мешанина девяностых. Мир вступает в новую фазу. Знаете, почему в девяностых так резко всё рухнуло?

Я пожал плечами. Меня это волновало в последнюю очередь.

– Потому что Союз был наполнен людьми, не готовыми к переменам. Просто не представляющими, что это такое. Именно поэтому вверх поднялось так много криминала – для них никакого стабильного мира просто не существовало, для них жизнь никогда не была спокойной рекой. Остались только те, кто либо умел плавать, либо те, кто быстро учится, – он потёр шрам на щеке. – Невозможно сказать, хорошо это или плохо – это уже случилось, и обратно уже ничего не вернуть. Наступает новая эпоха. Вот вы представляете себе мир без изменений? Мир, где не надо беспокоиться о завтрашнем дне, выбирать из двух зол, мир, в котором комфортное существование приходится отвоёвывать кровью? И тот, кто не решается на это, становится питательной средой для более сильных? – он смотрел, прищурившись.