Любовь к трем цукербринам

образно. Они в курсе, что по небу плывут тучи,

но их форму и направление движения представ-

ляют не вполне.

И тем не менее.

У Пушкина есть стихотворение «Пророк».

В детстве, надо сказать, я не относился к

этому произведению серьезно, поскольку оно

присутствовало в школьной программе — куда

входит, как всем известно, только рыбий жир,

полезный, но совершенно невкусный. Но с

этим стихотворением у меня была отчетливая

кармическая связь.

В восьмом классе, цитируя его в сочинении, я

написал «игорный ангелов полет», вместо «и гор-

ний». Учительница литературы, зачитав это ме-

сто хохочущему классу, язвительно заметила, что

сочинение было не по Достоевскому, а по Пуш-

кину — но вряд ли многие поняли ее сарказм.

А я, принеся домой двойку с минусом, вы-

слушал от мамы утешительную историю из ее

собственного детства, когда за пушкиниану во-

обще можно было уехать на лесоповал, и надол-

го: мамин одноклассник, еврейский мальчик

Миша, декламируя это стихотворение на

школьном утреннике, оговорился и произнес

«шестиконечный серафим на перепутье мне

явился» — вместо «и шестикрылый». После чего

беднягу месяц таскали по райкомам и горкомам

комсомола, с фрейдистской проницательно-

стью прозревая в рыжеволосом отличнике бу-

дущего рефьюзника и сиониста. Что, возмож-

но, и сделало Мишу здоровым антисоветчиком,

победоносным эмигрантом — и, в конечном

счете, обгоревшим трупом в танке.

Так вот, в этом стихотворении есть действи-

тельно пророческие строки. Герой описывает

свое общение с ангелом следующим образом:

Перстами легкими как сон

Моих зениц коснулся он.

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он,—

И их наполнил шум и звон...

Здесь верно каждое слово. Причем удиви-

тельно точны и последовательность пережива-

ний, и их содержание. Даже непонятно, каким

образом поэт обо всем узнал.

Как только я перестал сопротивляться, что-

то коснулось моих глаз. Как будто мне безбо-

лезненно отрезали веки — и я уже не мог за-

крыть глаза и перестать видеть. То, что я видел,

не поддавалось никакому нормальному челове-

ческому пониманию. Это было похоже на мер-

цание, наводящееся в зрительном нерве, если

зажмуриться, но усиленное во много раз.

Так могла бы выглядеть абстрактная муль-

типликация на ускоренной перемотке. Я не ви-

дел никаких «ужасов» — ужасное заключалось в

том, что от этого зрелища нельзя было спря-

таться. Я не мог забыться в темноте. Словно бы

с меня сорвали толстое ватное одеяло, под ко-

торым я когда-то был зачат, родился и вырос —

и разбудили навсегда.

Затем давление переместилось на уши.

И здесь Пушкин высказался до того точно, что

к его словам почти нечего добавить. Шум и

звон, да.

Шум походил на рокот, раздающийся в мор-

ской раковине, когда прикладываешь ее к уху.

Только он был намного громче и басовитей,

как если бы в раковине действительно ревело

шумящее море. Сквозь этот рокочущий низ-

кий звук пробивался другой, нежный и мело-

дичный: будто бы звон крохотных шестеренок

и шатунов, какой-то тонкой бронзовой меха-

ники — причем механизмов в этом простран-

стве было много-много, и очень непохожих

друг на друга: все они тикали с разной скоро-

стью. Звон казался удивительно осмыслен-

ным — я почти понимал его, словно это был

древний язык.

А потом случилось еще одно событие, о ко-

тором Пушкин не упомянул. Давление с моих

глаз и ушей переместилось на затылок и как бы

продавило его, мягко вмяв мой череп до самого

центра головы — и какие-то разъятые части мо-

его мозга (я до этого не знал, что они разъяты)

выгнулись, соединились между собой и даже

как бы защелкнулись, прочно зацепившись друг

за друга.

Я понимаю, как это странно звучит, но так

оно и было. И мне понятно, почему Пушкин

молчит: попробуй найди для такого внутренне-

го щелчка удачное сравнение (мне приходит на

ум только английский замок — но не ставить же

его, право, в голову нашему русскому пророку,

заклюют конспирологи). Так что претензий к

Пушкину у меня нет. Но все же, по-моему, не

следует использовать стихи в качестве «зеркала

эпохи» — поэты часто недоговаривают.

И вот после этого засекреченного Пушки-

ным щелчка и случилось самое интересное. То

невообразимое, яркое, быстрое и пестрое, что

мельтешило перед моими глазами, вдруг вошло

в синхрон со звенящим гулом в моих ушах — и,

став одним целым, совершило несколько нево-

образимых пульсаций, каждая из которых за-

ставила меня умереть и возродиться в свете и

грохоте (я даже не пытаюсь все это описывать

подробнее, обычный человек отключится го-

раздо раньше, чем такое восприятие сделается

возможным).

А потом, через миллиарды лет, когда я уже

успел забыть, кто я такой (или, вернее, когда я

успел вспомнить, что никогда этого и не знал),

все снова стало одним целым.

Первым, что я ощутил, было облегчение.

Мой план сработал — вызванная принуди-

тельным ясновидением мука ушла. Ворвавшись

внутрь, знание всего обо всем как бы свело себя

почти до нуля, уравновесив приложенное ко

мне снаружи давление таким же внутренним.

Лодка приняла в себя балласт и больше не ри-