Любовь Куприна

Он гулял в сквере, что на Кудринской площади, покупал леденцы и раздавал их детям, но прежде чем отдать медового петушка или зайца он своим тонким старческим голосом рассказывал мальчику или девочке поучительную историю. Дети замирали, слушая какое-то время говорящего Моисея, но потом хватали леденцы и со смехом убегали. Льву Николаевичу только и оставалось, что качать головой и сокрушаться, что его поучительные истории никто не хочет дослушать до конца. Разве что один большеголовый мальчик в костюмчике, какой выдавали детям насельниц Вдовьего дома, внимательно смотрел на седовласого старика и никуда не уходил. Лев Николаевич подумал, что забыл дать ребенку леденец, но, увидев, что мальчик уже держит петушка, замер в недоумении.

– Как тебя зовут?

– Саша.

– А меня зовут пророк Моисей.

– Да, я знаю, – ответил мальчик, – мне маменька говорила про вас.

– Почему ты не уходишь, Саша?

– Потому что я жду, когда вы мне подарите леденец, ведь я выслушал до конца все ваши поучительные истории.

– Ты молодец, но, как я вижу, у тебя же уже есть один, – развел руками Лев Николаевич, задев при этом свою бороду, которая пошла волнами, а косицы зазвенели, словно в них были вплетены бубенцы.

– Один леденец я отдам маменьке, а другой возьму себе.

Старик в высоких болотных сапогах и драповом пальто обреченно вздохнул и протянул Саше угощение:

– Держи.

– Спасибо, – мальчик схватил его и тут же проворно запихнул в рот сразу двух петушков.

– Что же ты делаешь, негодник! – закричал пророк Моисей, – ты меня обманул!

Саша, отбежав от Льва Николаевича на безопасное расстояние и, не вынимая угощения изо рта, пробормотал:

– Маменька меня тоже обманула, когда обещала купить леденцы, а сама так и не купила. Я все сам съем и ей ничего не отдам.

– Ты плохой мальчик! Злой мальчик! Уходи прочь! –принялся топать своими болотными сапогами Толстой и трясти кулаками, а собравшиеся на истошные крики старика в пижамных штанах дети начинали смеяться, тыкать в него пальцами, а некоторые огольцы даже принялись кидать в него камни.

В конце письма Лидия Алексеевна рассказала сыну, что во время исповеди сообщила отцу Ездре об этом своем сновидении, найдя его лукавым и весьма искусительным. На что настоятель домового храма Вдовьего дома ответил, что граф Толстой сам прельщал невинного ребенка сладостями, и вины малолетнего раба Божия Александра в происшедшем никакой нет.

Александр Иванович отложил письмо и подумал, что, скорее всего, никакой Лев Толстой маменьке не являлся, просто она выдумала эту историю, чтобы в такой иносказательной форме высказать ему свою обиду, ведь он так давно не навещал ее и не писал ей писем. А то обстоятельство, что священник не стал обвинять мальчика в коварстве и лжи, говорило о том, Любовь Алексеевна все-таки прощала Сашеньке его невнимательность, более того, даже раскаивалась в том, что не купила своему сыну на его день рождения леденцы в сквере на Кудринской площади и заставила его страдать.

Александр Иванович видел себя беспомощным, несчастным, всеми забытым, лежащим на полу в гостиничном номере, не имеющим сил добраться до рукомойника и умыться. Мог только стонать, с трудом переваливаясь с боку на бок, да смотреть на свои опухшие ноги, которые следовало бы натирать лампадным маслом, чтобы они не отекали. По крайней мере это средство его матери советовала ее соседка по палате Вдовьего дома обер-офицерская вдова Мария Леонтьевна Сургучёва.

О своем возвращении с юга в Петербург Александр Иванович никому не сообщил. Он снял номер в дешевой гостинице недалеко от Знаменской площади и здесь, почти не выходя в город, сидел над рукописью, сроки сдачи которой уже давно прошли.

Чувствовал себя нехорошо.

Болел желудок, постоянно кружилась голова, тошнило.

Мог работать только по ночам, потому что дневной свет мешал ему сосредоточиться.

Зашторивал окно, но это не спасало, особенно когда выдавался солнечный день, и комната превращалась в насквозь пронизанный слепящим сиянием аквариум, внутри которого Александр Иванович перемещался как сонная рыба – от стены к стене, от двери к окну.

Стол придвинул к кровати, потому что работал лежа.

Исписанные блокноты не перечитывал, только нумеровал, чтобы потом не нарушить последовательность чтения, не перепутать эпизоды, что сами собой складывались в причудливый орнамент, придумывая который, ощущал радость озарения, но вскоре терял к нему всяческий интерес, потому что приходили новые открытия-озарения, отменявшие своим существованием предыдущие, они вспыхивали, но оказавшись запечатленными на бумаге, тут же переставали светить, лишь тускло мерцали, а потом и гасли.

Наступала ночь, и можно было раздвинуть шторы.