Любовь Куприна

Сравнение Толстого с Моисеем из письма Любови Алексеевны показалось Александру Ивановичу забавным своей простодушной глупостью, потому как видел графа в Крыму на борту парохода «Святой Николай», и вовсе не был он похож на ветхозаветного праотца ни своей бородой, ни своим внешним видом. Не было в нем ничего величественного, скорее, он напоминал старого еврея, бредущего по пыльной Проскуровской улице, – изможденного, уставшего, в которого местные мальчишки бросают куски сухой глины.

Моисей останавливался, поднимал эту глину с земли, плевал на нее и, размягчив таким образом, лепил из нее фигурки животных и человечков. Один из них – тощий, с вывернутыми суставами, поднявший руки на высоту плеч, с безжизненно висящей на груди головой и скрюченными ногами напоминал распятого благоразумного разбойника, которого злые люди побивают камнями, а добрые жалеют.

Добрые люди подводили Александра Ивановича к Толстому и рекомендовали:

– Литератор Куприн.

– Мне ваше лицо, молодой человек, кажется знакомым, – смотря исподлобья, хриплым старческим голосом произносил Моисей, – не тот ли вы мальчик, который обманул меня, когда взял два леденца и тут же их съел, хотя сказал, что одни из них он берет для своей маменьки?

– Нет, Лев Николаевич, вы ошибаетесь, я не тот мальчик, потому что никогда не ел сладких леденцов в детстве.

Было видно, что от этих слов графу Толстому становилось легче. Он улыбался в ответ и протягивал свою узкую, дрожащую руку, чтобы поздороваться.

– Литератор Куприн, говорите? – переспрашивал.

– Так точно, – по-военному четко звучало в ответ, – Александр Иванович.

– И что же вы, Александр Иванович, пишите?

– Описываю нравы, люблю также наблюдать страсти человеческие, причем, порой в самых низменных и гадких своих проявлениях.

– Это прескверно, – неожиданно резко и высоко произносил граф.

– Отчего же, Лев Николаевич?

– От того, любезнейший, что выдает в вас фарисея, человека злого и лживого, пришедшего в чужую для него Ханаанскую землю, все высматривающего и доносящего какому-то своему богу!

– Но позвольте, – Куприн начинал дрожать, всячески внутренне сопротивляясь закипавшей в нем ярости, не давая возможности выйти ей наружу, а на лбу его выступала холодная испарина, – вы меня совсем не знаете, но при этом позволяете себе столь нелицеприятные высказывания в мой адрес.

– Я вижу вас насквозь, господин Куприн! – возглашал Толстой так, что все бывшие на палубе «Святого Николая» оглядывались, – достойно ль описывать мерзости и гадости человеческие? Нет, не достойно! Ибо тем самым, пусть даже и невольно, вы научаете им наивного читателя, смакуете разврат или проявления нервных болезней, делая любовь публичной женщины выше любви к семье или отечеству. Подите от меня прочь!

На этих словах Лев Николаевич начинал махать руками, как бы прогоняя от себя собеседника, и топать по деревянному настилу ногами.

Только теперь Куприн замечал, что на Моисее были надеты высокие болотные сапоги.

Это было еще одним подтверждением того, что граф нисколько не походил на ветхозаветного старца. Ну действительно, откуда у Моисея могли быть болотные сапоги, словно бы он совершенно по-русски решил отправиться с деревенскими мужиками на охоту или на рыбалку, чтобы развеяться после вчерашнего бурного застолья с соседскими помещиком.

Глупая конечно вышла тогда история.

Александр Иванович был полностью выставлен посмешищем перед пассажирами «Святого Николая» и сопровождавшими Льва Николаевича весьма известными личностями.

Был унижен, растоптан этими самыми сапогами, но мог ли возразить самому Толстому?

Сам отвечал на этот вопрос – «нет». И тот второй, неведомый человек, что таился в Куприне, начинал себя душить при таком ответе, чтобы не кинуться на беспомощного, но грозного старика, душил скрюченными пальцами, пока не терял сознание, пребывая при этом в полной уверенности, что сам себя убил…

Наконец Александр Иванович поднялся с пола и, держась за стены, пробрался к рукомойнику.

Здесь он пустил воду, засунул голову под кран, одновременно хлебал ее, а она лилась по его плечам, груди, животу и капала на кафельный пол.

Через несколько дней рукопись наконец была готова.

Вычитывать ее Александр Иванович не стал, поскольку боялся, что запнется на первой же странице, порвет ее в негодовании, закричит – «что же там дальше, если начало такое ужасное, надо все переделывать!», но переписывать времени уже не было. И потому, не говоря себе ни слова, закрыв глаза, будто бы чужими руками клал ее в папку и оставлял у двери, что означало – решение принято бесповоротно.

В издательство он решил пойти с утра, чтобы встретить как можно меньше сотрудников и своим появлением не вызвать ажиотаж и негодующие комментарии в свой адрес, а лучше всего, думал, – оставить папку привратнику с коротким сопроводительным письмом.

Пересек Лиговку.