Любовь Куприна

И как только жалость заканчивалась, то заканчивалась и любовь, потому что ее не к чему было приложить, не было ради чего жертвовать, ведь любовь – это еще и жертва, страдание одновременно и за себя, и за того, кого жалеешь. Умаление ради чувственного наслаждения, ради того, чтобы жалость к самому себе и к тому, человеку, которого любишь, слилась воедино. И тогда ничего не нужно будет объяснять и доказывать, оправдываться и обвинять, просить и унижаться, потому что любовь станет предметной, имеющей в любую минуту возможность закончиться или припадком ярости, или слезами умиления, но не отменить себя при этом.

На следующий день Александр Иванович Куприн снова отправился в издательство, чтобы увидеть Марию Карловну.

На сей раз он был аккуратно выбрит, элегантно одет.

Шел легко и быстро, почти летел.

Пересекая Лиговку, вновь увидев в перспективе Знаменскую церковь, и, не замедляя шагов, дал себе слово, что непременно зайдет в нее.

7

Этот рыжий, невысокий, плотного сложения человек с фигурой, которая могла бы принадлежать борцу или цирковому жонглеру гирями, не мог не привлекать внимание. Тем более, что он делал все возможное, чтобы это внимание было к нему привлечено. Вот, например, канотье он носил исключительно на затылке, видимо, для того чтобы все могли хорошо разглядеть его круглое вечно улыбающееся веснушчатое лицо. Ходил вразвалку, примеряя на себя маску биндюжника или портового грузчика. Или же, напротив, мог быть изящен и почти не касаться узкими носками щегольски лакированных туфель мостовой, перелетая от одного приятного общения к другому. Бывало, что и уставал конечно от всей этой бесконечной клоунады и засыпал прямо во время какого-нибудь праздничного застолья. И все знали об этой его особенности, не будили, терпеливо ждали, когда он проснется, чтобы сновать продолжить этот бесконечный карнавал.

Несостоявшаяся тогда в Аркадии встреча Сергея Исаевича Уточкина и Александра Ивановича Куприна, по вине последнего, ничего не изменила. Они просто должны были встретиться, и это было делом времени.

В тот день на Малофонтанской дороге играла одесская «Вега» и команда немецкого спортивного клуба «Турн-Ферайн».

Решено было начать около пяти вечера, когда спадет жара. А пока игроки лениво перекатывали мяч, переговаривались, перешнуровывали бутсы, лежали на траве, ждали, когда соберутся зрители и рассядутся на самодельных трибунах, выкрашенных синей краской.

И вот наконец раздавался свисток арбитра. С центра поля пробивали наудалую, и в небо вздымала первая порция полупрозрачной, выжженной солнцем и пахнущей морем пыли.

Конечно, Уточкин горячился, наблюдая за игрой, потому что знал наверняка, как следует поступить в том или ином случае, куда бежать, кому отдавать пас. Он вскакивал с места, кричал, размахивал руками, его усаживали на место, но все повторялось снова и снова.

А потом случилось нечто ужасное – получив мяч, рослый вингер «Турн-Ферайна» умело обработал его и пробил в «девятку» «Веги».

Удар был из разряда неберущихся, немцы повели в счете.

– Выпускай Гришу! – что есть мочи завопил Сергей Исаевич и, толкнув в бок сидевшего рядом с ним Куприна, добавил в отчаянии, – без Богемского они проиграют!

Уточкин был так взволнован, что даже не заикался.

Александр Иванович растерялся при этом совершенно, не зная, как ему себя следует вести, то ли так же неистово реагировать на происходящее, но это было бы фальшью, потому что он не знал, кто такой Богемский, и что произойдет на поле с его появлением, то ли, полностью оцепенев, неподвижно и безучастно наблюдать за перекатывающими мяч фигурками игроков.

– Гриша – это как я в молодости, только лучше, – словно читая его мысли, прокричал Уточкин.

К концу первого тайма один мяч все-таки удалось сквитать – с превеликим трудом его буквально пропихнули в ворота.

На перерыв ушли со счетом 1:1.

Однако ничейный результат никого не устраивал, игра на вылет решала все.

Отдыхали здесь же, на кромке по разные стороны поля.

Пыль тем временем оседала, и с моря начинало тянуть прохладой.

И вот во втором тайме наконец выходил Богемский – щуплый, бледнолицый, с деланной придурковатостью в куцых движениях, его трудно было назвать симпатичным и тем более привлекательным, но, увидев его на поле, зрители повскакивали со своих мест, вопя от восторга и предвкушения настоящей игры.