Любовь Куприна

Сколько Маша себя помнила – не могла спокойно смотреть на трясущуюся руку, обхватившую черный гриф виолончели, а ещё на эти скрюченные пальцы, которые то бегали по струнам, то замирали на них, будто бы с ними приключалась судорога, и они повисали на проводах как окоченевшие птицы в зимнюю стужу.

Смычок же напоминал лодку, что преодолевала волны, и из этого преодоления рождались звуки, которые перетекали друг в друга, всякий раз по-новому, всякий раз меняя последовательность этого перетекания, делая его неуловимым, недоступным пониманию. Нет, абсолютно невозможно было угадать, как поведет себя дрожащая рука, и куда при этом направится смычок, поднимется ли на гребень волны, или провалится до самого дна и забьется там в припадке.

Не смотрела в ту сторону.

Отворачивалась.

Только слушала и представляла себе, как музыка, записанная при помощи нот на бумаге, оживает и через причудливо изогнутые эфы, напоминающие замочные скважины, вырывается из фанерной коробки наружу.

Рука, водившая смычком, напротив, была прикована к нему навсегда и могла пребывать в неподвижности долгие часы, лишь опускалась вместе с ним и поднималась, опускалась и поднималась, напоминая рычаг какого-то судового механизма, выполняющего работу во время морской качки.

После того, как музыка затихала, еще какое-то время Маша напевала ее про себя, не понимая, каким образом она возникла в ней и куда она уйдет, как только смолкнут последние аккорды в ее голове.

И вот они смолкали окончательно.

Теперь наконец можно было различить звуки, доносящиеся из соседних комнат, с лестничной площадки и с улицы.

Маша не знала, каким образом она очутилась в этом доме. По крайней мере ей никто не рассказывал об этом, всегда обходили данную тему молчанием. Как-то мялись, жеманились, сразу начинали говорить о другом, покашливали и прятали глаза. Все здесь называли ее Машенькой, а со временем и Марией Карловной, потому что хозяином дома был Карл Юльевич, и Маша считала его своими отцом.

Каждый день отец играл на виолончели.

В остальное же время его руки, особенно левая, совсем не дрожали, а напротив выполняли разнообразные плавные движения, как будто бы он дирижировал, повторяя волнообразное течение звуков, происходившее в его голове.

По тому, как отец дирижировал Маша могла определить, какая именно музыка сейчас звучит в нем. Особенно Карл Юльевич любил Баха и Верди. Портреты этих композиторов висели в его кабинете, и в детстве Маша думала, что это какие-то их дальние родственники, а Иоганн Себастьян Бах в парике напоминал пожилую даму и вполне мог быть ее бабушкой.

Так как у Маши был абсолютный слух, то ей, что и понятно, прочили музыкальную карьеру, даже наняли учителя музыки, потому что у Карла Юльевича не было времени заниматься с девочкой. Но учитель музыки – студент консерватории по фамилии Тимофеев, получив плату за уроки вперед, запил, и занятия, так и не начавшись, прекратились. Чему, кстати, Маша втайне обрадовалась, потому что не хотела быть музыкантом, ведь тогда бы у нее, как и у отца со временем начали бы дрожать руки, а это было так некрасиво, так уродливо.

Да, она не выносила уродства, при виде его впадала в ступор, ее начинало трясти, и она с трудом сдерживала себя, чтобы не закричать от отчаяния и возмущения.

Однажды, уже учась на Бестужевских курсах, на занятии по хоровому пению Мария Карловна услышала, что преподаватель вокала сфальшивил, показывая, как следует исполнять куплет песни, и поправила его. Разразился скандал. Машу вызвали к директору курсов и потребовали, чтобы она извинилась перед преподавателем, но делать это она категорически отказалась, сказав, что извиняться ей не в чем, потому как он исказил гармонию и не попал в ноты, после чего развернулась и ушла, может быть, впервые сделав то, что ей хотелось сделать вопреки правилам, условностям, не сдерживая себя, не заботясь о том, что ее ждет впереди.

Почувствовала себя гордой и дерзкой в ту минуту, ощутив вкус подобной безнаказанной ярости, и под натиском этого чувства, которое прежде таилось в ней, и теперь как музыка из фанерной коробки вырвалось на волю, она приняла решение на курсы больше не возвращаться.

Решение приемной дочери опечалило Карла Юльевича, его руки действительно задрожали от волнения, когда он услышал эту новость, но спорить с Машей он не стал, почувствовав, что в ее характере начинает проявляться что-то ему неведомое, жестокое и чужое, чего он боялся и не знал, как с этим совладать, потому что сам он был человеком совершенно другим.

Дирижировал своим мыслям, накручивал усы на указательный палец, страдал от грудной жабы, не расставался с виолончелью и довольно часто давал сольные концерты в филармоническом обществе.

Супруга Карла Юльевича – Александра Аркадьевна была человеком куда более приземленным и практичным.