Любовь Куприна

– Страдание, дорогой Александр Иванович, вовсе не очищает душу, как нас учит этот господин, оно уродует ее и приучает любить уродство. Да что там любить! Наслаждаться им, превознося собственное ничтожество. А я ненавижу уродство, поскольку оно безжалостно и бессмысленно…

На следующий день Маша осталась дома, потому что всю ночь читала рукопись Куприна и теперь, как после звучания музыки, ее не оставлял этот текст, она вновь и вновь перечитывала его в уме, не имея при этом никаких сил и желания браться за другие рукописи, которые ее ждали в редакции.

Прибывший к обеду курьер из журнала сообщил, что в издательство приходил Александр Иванович Куприн и хотел встретиться с Марией Карловной. Узнав же, что ее нет, попросил передать ей записку.

Несколько слов на листке из блокнота – приглашение на ледяные горки в Александровский сад, что у Адмиралтейства.

Ну конечно, толстый мальчик Саша Куприн, который стеснялся своих очков и кадетской формы, потому что она ему была мала и трещала по швам, всю жизнь мечтал покататься на огромных, доходящих до пятого этажа жилого дома ледяных горок, которые в его детстве каждую зиму строили на Яузе недалеко от Разумовского сиротского пансиона. Воображал себе, как несется по нескончаемому ледяному желобу на деревянных санках, как умирает от страха и счастья одновременно, а встречным ветром у него с головы срывает шапку, и она улетает в снег.

На вершину ледяной горы первой взлетела, конечно, Маша.

Александр Иванович не поспевал за ней, он с трудом преодолевал крутые ступени, расстегнул шубу, потому как ударило в жар, да еще и смешно размахивал руками, как бы помогая себе тем самым взойти на эту самодельную Фаворскую горку.

На деревянной площадке, украшенной разноцветными лентами, флажками и электрическими лампионами, их уже поджидали заказанные заблаговременно сани в форме лошадки в яблоках с черной, развивающейся на ветру гривой.

Отсюда была видна Дворцовая площадь и казалось, что с этой верхотуры можно было доехать до Александровского столпа, залепленного инеем, уходящего в светящееся морозным солнцем небо, веря при этом в то, что где-то там, на его недосягаемой вершине стоит одинокий ангел, попирающий крестом извивающегося полоза.

Рыжий курносый павловец в песочного цвета шинели, перехваченной на груди башлыком, заботливо усадил Машу и Александра Ивановича на узкую, обтянутую войлоком скамейку и со словами – «извольте прокатиться, ваше благородие», столкнул сани на ледяную дорожку желоба.

И тут же все загрохотало, заревело в ушах, а на глазах выступили слезы. В каком-то торжественном и безумном полусне мимо понеслись деревья, колоннады, доходящие до человеческого роста сугробы, остолбеневшие на морозе извозчики, бегущие вслед за санями дети.

Куприн инстинктивно вцепился в черную гриву деревянной лошадки как тогда в длинном больничном коридоре Вдовьего дома, когда лошадка бежала все быстрей и быстрей, а коридор все не заканчивался и не заканчивался.

Так и сейчас – при каждом новом порыве ветра и ударе полозьев о потрескавшийся лед, желоб словно бы удлинялся, оживал и становился бесконечным, а вопящие, что есть мочи, зрители наклонялись почти к самим несущимся саням, предупреждая ездоков об опасности, что мол так недолго и убиться насмерть.

Но никто их не слушал, разумеется, и деревянная лошадка неудержимо неслась вперед, туда, где в серебристой дымке зимнего утра вырастал гигантский столп со стоящим на его вершине бронзовым ангелом.

Александр Иванович оглянулся на Машу – выражение ее лица было спокойным и одухотворенном, глаза слегка сощурены, губы плотно сжаты, а пряди волос, выбившиеся из-под берета, обтекали ее лоб и скулы. Было видно, что она полностью погружена в себя, в свои думы, что испытывала радостное наслаждение от того, что легкое дыхание и должно быть таким – безумным и искренним, чистосердечным и беззаботным в том смысле, что не должно помышлять о том, что тебя ждет впереди, а в данном случае, чем закончится эта бешеная езда.

Меж тем, вылетев со спуска, сани покатились по бугристой ледяной дороге, скрежеща своими металлическими полозьями по бортам желоба.

Гранитная колонна надвигалась.

Совсем застыли руки, и окоченел подбородок.

– Пошла, пошла, – шептал Александр Иванович, и деревянная лошадка, будто слыша его, несла во весь опор, но на сей раз уже по равнине, обгоняя пеших и конных, заставляя экипажи шарахаться в разные стороны.

– Скользим, скользим! – кричал исступленно.

Но не тут-то было – в этот поток разрозненных звуков и слов вдруг ворвалось как паровозный гудок:

– Поберегись, куда прешь, дубина стоеросовая!

Куприн оглянулся – на них летел ломовой, и было понятно, что ни поворотить, ни тем более остановиться он уже не сможет, а ангел, строго наблюдая за происходящим с высоты столпа, многозначительно молчал.