Любовь в Венеции. Элеонора Дузе и Александр Волков

Вы потребовали вернуть Ваши письма. Тогда я сказал, что могу уничтожить их, вместо того, чтобы брать их с собой в тот день, когда Вы их потребуете. На это Вы ответили, что «безопаснее» обменяться нашими письмами.

Я сделал вид, что не заметил этого, но не могу передать Вам, какую боль мне причинили эти слова.

Клянусь Вам головой моего сына Вады, что никто никогда не говорил мне слов, которые бы подействовали на меня сильнее, ни один враг не посмел бы сказать это, ни один друг не захотел бы этого.

И всё же я промолчал – только об этом вопросе – но именно этот вопрос меня и привел в отчаяние.

Теперь, когда всё прошло и осталась только глубокая печаль из-за Вашего отсутствия, я хочу вернуться к этому вопросу.

Моя дорогая, хорошая подруга, понимаете ли Вы, что никому не сможете сказать чего-то более сильного. Знаете ли Вы, что сказать такое – это абсолютно то же самое, что сказать: «ты солгал, украл» и т. д.

Потому что только ради чести я предложил Вам уничтожить письма.

Ну а человека, потерявшего при этом свою честь, что могло бы удержать от какой-либо другой низости?

Какая гарантия, что он вернет Вам все Ваши письма, например? Неужели так легкомысленно относятся к чести слова в других местах? Действительно ли я за эти два года дал повод для такого предположения?

Подумайте, каково услышать это из уст той, за которую я отдал бы жизнь.

Я придерживаюсь мнения, что если человек способен на это, то он всего лишь проходимец, гондольер[528], во всяком случае недостойный человек, с которым не стоит и знаться. Мне больно, но я не буду об этом.

Однако ради Вас, друг мой, я вынужден поднять этот вопрос.

Имейте лучшее мнение о людях, которые, по Вашему мнению, достойны Вашей дружбы, и если Вы действительно верите, что я способен на такую низость, – укажите мне на дверь, как Вы могли бы выгнать определенного человека, прочитавшего Ваше письмо.

Вы не можете знать, насколько сильно Ваши слова затронули меня, потому что, по моему мнению, любые отношения привязанности должны быть основаны на абсолютном доверии к определенным взаимоприемлемым принципам.

Без этого – где взяться уверенности, а без уверенности – есть ли необходимость друг в друге? Нарушить слово мы можем только в одном случае —

ради спасения женщины. Это обязанность – потому что никто не имеет морального права нарушать слово по вопросу, который затрагивает двух человек, один из которых будет потерян для другого.

Кроме того, я не допускаю, когда не держат слово. Человеку, поступившему так, нужно было бы покончить жизнь самоубийством, потому что тем самым он освободил бы мир от сброда.

Если бы это сделал мой сын – я бы дал ему пистолет.

От нарушенного слова нет лекарства – если речь идет о порядочном человеке, разумеется.

Где та женщина, которой я не поверю, если она даст мне слово в деле уничтожения писем?!

Это явно не была бы одной из тех, которых я искренне люблю.

Если бы Вы сказали мне, что сделали это, думаете, у меня осталась бы тень сомнения?

Знаете ли Вы, что есть университет (Дерпт в России[529]), где я провел четыре года своей жизни, и где студентам прощалось все, кроме нарушения данного слова.

Доходило до того, что если обнаруживали студента, который брал деньги в долг под честное слово и нарушал его, – его исключали из университета или хотя бы из студенчества.

Поэтому, друг мой, поймите, как я был ошеломлен, услышав такое из Ваших уст. Нет, измените эти мысли.

Никогда не связывайтесь с человеком, в правдивости слов которого Вы можете хоть на секунду усомниться. Он подлец – будьте уверены. Если Вы верите, что я способен на такую низость – мне не нужна Ваша дружба. Доказать Вам Вашу ошибку для меня было бы невозможно – факты в жизни не всегда доступны, но именно Вы должны презирать тех, кого, по Вашему мнению, Вы можете подозревать.

Как может Ваше сердце, такое прекрасное, такое справедливое, такое благородное не чувствовать этого? Не та ли неблагородная среда, которую Вы сами ненавидите, заставила Вас встретить людей, которые смотрят на вопрос по-другому! Вероятно.

Но тогда простите меня за мое раздражение в тот момент. Это было так сильно, что я не решился тогда сказать.

Не будем больше об этом. […]

Да хранит Вас Бог. Алекс.

* * *

[4.11.1892; Венеция – Вена. II]

После восьми дней ожидания, восьми печальных бессонных ночей я прошу тебя больше не писать мне.

Я чувствую, что по каким-то внутренним или внешним причинам ты изменилась.

Ты страдаешь, не имея возможности или желания признаться мне в этом. В этих случаях возможно только одно средство. Правда.

Я ничего не прошу.

Я хочу помочь тебе, хочу доказать тебе, что я твой настоящий друг.

Хочу, чтобы мы расстались так же, как мы сошлись, – протянув друг другу руку помощи. Хочу, чтобы мы оставались достойными друг друга до конца. Хочу, чтобы у нас была смелость наших мнений и свобода чувств, раз у нас больше нет сил защищать их или мы не видим в них смысла.