Люди суземья

— Вот видишь, взяла покрупней — сразу и вытащил! — торжествовал Василий Кирикович. Он зажал рыбу меж коленей, высвободил крючок и бережно положил плотицу в корзинку. А когда насаживал свежего червя, Герман заметил, что руки отца дрожат, как дрожали у него самого, когда утром вытащил на дорожку первую щуку. — Я еще поужу, ладно? А потом ты.

— Лови, лови, — великодушно согласился Герман и снова улегся на скамейке.

А Василий Кирикович входил в азарт. То ли он приноровился к осторожным поклевкам, то ли к зарослям рдеста в самом деле подошел на кормежку косяк крупной плотвы, но пустые подсечки случались все реже. Даже длинное гибкое удилище будто стало легче и послушней в руках.

— Ыгы... Есть!.. Вот так! — короткими восклицаниями вполголоса сопровождал Василий Кирикович удачную подсечку. Или, если рыба сходила с крючка: — Ыгы... Ой!.. Ах ты, черт возьми!..

Он, как в детстве, радовался каждой пойманной рыбе, сопел от усердия, торопливо наживляя крючок, и очень огорчался, что сын ничего не видит и не разделяет эту его рыбацкую радость.

Герман же, накрыв лицо майкой, недвижимо лежал на скамеечке. В это утро он поднялся очень рано, и приятная дрема овладела им. Он слышал короткие возгласы отца, слышал шлепок бьющейся в корзинке рыбы, но эти звуки проходили мимо его сознания. То ли во сне, то ли в воображении мерещился ему манящий образ смуглой длиннокосой девушки в ослепительно белом, как крыло чайки, платье. Он пытался приблизиться к ней, страстно желая увидеть ее лицо, но девушка неуловимо отдалялась, вернее, не то чтобы отдалялась — просто расстояние до нее оставалось неизменным, хотя он шел и шел к ней.

— Ыгы... Ыгы!.. О-оп!

Это были уже новые звуки. Видение мгновенно исчезло. Герман встрепенулся, скинул с лица майку. Он увидел красное от напряжения лицо отца, удочку, согнувшуюся в дугу, и порывисто сел.

Василий Кирикович выводил крупного окуня. Растопорщив спинной плавник, рыба зигзагами ходила на туго натянутой лесе, медленно, но неумолимо приближаясь к корме лодки. И вот уже Василий Кирикович протянул руку, чтобы взяться за лесу и поднять рыбу, но в этот момент окунь сошел. Удилище, вздернув леску, резко выпрямилось.

— Ой! — вскрикнул Василий Кирикович и выронил удочку.

— Кажется, рыбак поймал сам себя! — засмеялся Герман и с сожалением добавил: — А окунь-то был хорош!.. Ты бы его ко мне подвел, а я — за жабры!

Василий Кирикович молчал, разглядывая свою руку. Крючок глубоко, по самый изгиб, сидел в мякоти ладони.

— Давай вытащу, — предложил Герман.

— Нет, нет! — Василий Кирикович отвел руку подальше от сына. — Еще обломаешь... Да и сначала надо бы обработать. Хотя бы спиртом или йодом... У нас есть в аптечке спирт?

— Должен быть.

— Отчаливай. Поплыли!

— Домой, что ли?

— А как же?! Это тебе не шутка! — Василий Кирикович потряс рукой со злополучным крючком.

— Н-да... — Герман вздохнул: возвращаться с озера ему не хотелось. — Рыбы-то много наловил? — он привстал и заглянул в корзинку. — Ого! Десятка полтора будет. Молодцом!.. Значит, все-таки отчаливать?

— Конечно!

Василий Кирикович обрезал лесу, положил удочку на дно лодки, а руку с крючком положил на борт. Пока плыли до берега, он так и не пошевелил этой рукой, будто она была неживая.

Савельевич, босой, в белой рубахе навыпуск, сидел на завалинке — отдыхал.

— Чего же скоро воротились? — спросил он. — Али не клюет?

— Понимаешь, такая беда — крючок воткнулся! — и Василий Кирикович показал отцу руку.

— Дак выдери! Делов-то...

— Вот и будем сейчас доставать.

— Хирургией займемся, дедушка, хирургией!..

Старик проводил сына и внука долгим взглядом и недоуменно пожал плечами.

12

Вечер был тих и тепел. На озере штиль. В высоких березах не шелохнется ни один листок. И далеко слышно, как мирно перекликаются чайки.

«Ну и погодка! Будто специально для лодочной прогулки», — подумал Герман и направился к дому Маркеловых.

На нижней ступеньке крыльца, наслаждаясь покоем, курили самокрутки Иван и дед Митрий. Герман учтиво поздоровался с ними, спросил, дома ли Петр.

— Поди, поди, дома! — отозвался старик.

Герман поднялся на высокое крыльцо и в дверях неожиданно встретился с Катей. Была она в простеньком выгоревшем платьице, тесноватом и коротковатом, и в руке несла большое деревянное ведро. Легкое смятение успел он разглядеть в ее глубоких, с синевой, глазах и поспешно посторонился, уступая дорогу.

— Нет, нет, проходите! — сказала она.

Но Герман смотрел на смуглое, почти абрикосового цвета лицо девушки и будто не слышал ее.

— Ну проходите же! — громко повторила она.

— А и́че ми́да си́йжут, а́войньсу?[8] — бросил отец.

Катя шагнула на порог и, зардевшись, сбежала с крыльца.

Петр, примостившись на подоконнике, что-то писал, его младшая сестра, востроглазая голенастая Люська, сновала по избе — собирала ужин; возле печки грелся никелированный полуведерный самовар.

— Не стишки ли сочиняешь? — Герман панибратски хлопнул Петра по плечу.

— А, это ты?.. Нет, не стихи. Мыслишки кой-какие. Сейчас кончу.