Люди в летней ночи

Наконец наступило следующее воскресенье. Такое сырое, весеннее, апрельское воскресенье. Ездить и ходить по льду уже перестали, местами открылась вода, а огромные льдины, поворачиваясь, дрейфовали по течению. Большой кусок зимней дороги развернуло поперек и прибило к берегу; плотная полоса конского навоза, пустые размокшие коробки из-под папирос, обрывок гужа — вид всего этого пробуждал у людей весеннюю тоску. Зима прошла. Со стрех на северной стороне домов капало весь воскресный день, капли продолбили глубокую дыру во льду на углу дома. Но к вечеру похолодало, на стрехах стали незаметно вырастать маленькие сосульки, капли перестали падать в продолбленное ими углубление, и его затянуло льдом. А наутро, в понедельник, весь мир пахнул морозцем и бодрое солнце светило на голубоватые сосульки, краснеющие сережки ольхи и серые стены построек.

Но прежде чем наступило утро понедельника, был воскресный вечер.

Оскари Тонттила находился в родительской избенке, куда он явился прямиком из-под Хельсинки с большими деньгами. Старый Юсси лежал на кровати, которая, по правде говоря, была ему коротка, так что макушка упиралась в изголовье. Лежа там, он смотрел и слушал и вступал в разговор тогда, когда другие уже высказались. На сей раз разговаривали Оскари и Мийна. Разговор шел об окрестных девушках, одна из них обзавелась ребенком, еще одна была на пути к тому же. Была упомянута и Силья из Нукари — вот тут-то Юсси и пробурчал, словно вдогонку тому, о чем говорили немного ранее:

— Да, с ними надо быть начеку — а не то они быстро всучат тебе на прокорм ребятенка от чужого дяди.

Оскари, стоявший в тот момент посреди низкой комнаты, подошел в своих скрипучих сапогах к окну и уставился на озеро, опираясь локтем на оконную раму. Сделанное стариком замечание отдавалось эхом в его мозгу. Он бросил через плечо уточняющий вопрос на эту тему и получил от старика в ответ еще более грубую фразу, касавшуюся на сей раз непосредственно Сильи.

— Ну и кто же там, по-вашему, побывал? — спросил Оскари немного напряженным голосом.

И тут Мийна, мать его, заваривавшая кофе, пустилась объяснять — суетливо, по-бабьи:

— Этот бродяга однажды ночевал там, этот, брат хозяина, этот Вилле, — слыхать, он то ли какой-то сплавной начальник, то ли скупщик леса, он недавно вернулся из Америки.

— Кто это сказал?

— Тактам же был и Вяйно, он же спит в той же комнате. Что-то там было — хозяйка-то этого утром из дому выгнала.

Оскари перешел к другому окну и встал в той же позе. Он тихонько насвистывал, и сапоги его поскрипывали. Затем он начал причесываться и охорашиваться, из чего можно было заключить, что мужчина собирается в деревню. Мийна знала по опыту, что из таких походов Оскари может вернуться и под утро… Примерно в то же время и из других изб и избушек выходили молодые люди, их видели там и сям на дороге, некоторые из них непременно первым делом встречались друг с дружкой и обсуждали, где и что, по слухам, может быть сегодня вечером. И все они возвращались за полночь, когда позади у них оставались очередные танцы и очередные драки, — все бурное содержание воскресной ночи, буйно прерывавшей течение серых будней. То там, то сям в волости раз, а то и два в году случалось, что кто-то из так вот отправившихся воскресным вечером в деревню не возвращался домой. И частенько в подобных случаях не возвращались двое: один оказывался в операционной позади церкви, на столе, в ожидании окружного лекаря и его помощника, другой — в арестантской, в углу избы околоточного. И вот так погружающийся в сумерки, вздыхающий, порождающий предчувствия и надежды апрельский вечер всегда полон начинающихся и заканчивающихся историй. Их видишь, слышишь и ощущаешь повсюду. Сидишь ли как чувствительная девица под окном, одинаково вглядываясь и в глубь своей души, и в сумерки дороги, или, выйдя из дому, идешь куда-нибудь. В такой необычный весенний вечер, когда зима уже прошла, а лето еще не наступило, погруженная в сумерки округа кишит уже тысячами безмолвных происходящих и ожидаемых событий, которые после длинного, залитого ярким светом воскресенья словно спешат по своим местам, чтобы оттуда по-настоящему начаться, продолжиться и закончиться в весенних сумерках и под покровом ночи.

Где-то, возникая почти из ничего, несмело начинается танец, перерастая постепенно в общее веселье. К концу недели начинает ходить неизвестно кем пущенный и не слишком надежный слух; в доме, которого этот слух касается, узнают об этом со стороны и бывают весьма удивлены: да кто же это сказал, что в воскресенье вечером у них танцы?

— Никто у меня помещение под танцы не нанимал, — холодно говорит хозяин.