Людовик XIV и его век. Часть вторая

И в самом деле, Людовик XIV был уже стар, и как ни поднимал он еще иногда гордо и надменно свою голову, для которой корона была одновременно ореолом славы и тяжким бременем, чувствовалось, что годы одолевают его. Печальный и угрюмый, ставший, по словам г-жи де Ментенон, самым скучливым во всей Франции человеком, король сломал весь свой этикет и приобрел привычки ленивого старца: он поздно вставал, принимал посетителей и ел, лежа в постели, а поднявшись, целыми часами сидел, погруженный в себя, в своем большом кресле с бархатными подушками. Тщетно Марешаль твердил ему, что отсутствие движения, приводя к этому уходу в себя и этой сонливости, предвещает близость обострения какой-нибудь болезни; тщетно он показывал ему фиолетовые припухлости на его ногах: король, хотя и сознавая справедливость подобных замечаний, не имел сил сопротивляться этой слабости, подобающей какому-нибудь восьмидесятилетнему старцу, и единственным движением, на которое он соглашался, были прогулки в маленькой ручной коляске по великолепным версальским садам, ставшим такими же печальными, как их хозяин; при этом искаженные черты его лица свидетельствовали о страданиях, которые он, молчаливый и, если так можно выразиться, слишком гордый, чтобы признаться в них, испытывал в холоде и немом величии последних дней своей жизни.

Именно тогда случилась смерть герцога Беррийского, о которой мы говорили выше. Людовик XIV перенес это последнее горе с королевской твердостью: его отцовское сердце столько раз за последние три года обливалось кровью, что в конце концов очерствело. Он окропил святой водой посиневшее тело внука, но не позволил вскрывать его, опасаясь, как бы не обнаружились следы яда, погубившего его потомство. Затем, дабы зрелище траурных лент, черных одежд и черных занавесей не удручало чересчур сильно последние дни, какие ему осталось жить, он отменил траур в Версале.

Двор разделился в это время на две совершенно различные партии. Одна была партией принцев крови: ее представляли герцог Орлеанский и те, кто носил имя Конде и Конти, все эти молодые люди знатного, древнего и законного рода, гордившиеся тем, что на фронтонах их особняков и на дверцах их карет красовались гербы, не запятнанные ни одним внебрачным рождением; герцоги и пэры были заодно с ними, поскольку они имели общие с ними ненависть и интересы. Другую партию составляли узаконенные принцы: герцог Менский, граф Тулузский и другие побочные дети Людовика XIV; за них, уравновешивая влияние всего пэрства, выступала г-жа де Ментенон, которая не теряла надежды быть признанной, по их просьбе, королевой Франции и Наварры. Первая партия имела на своей стороне право, вторая — интригу.

Первым ударом, нанесенным партией незаконнорожденных принцев партии принцев крови, стали обвинения в отравлении, которыми бастарды попытались замарать имя герцога Орлеанского.

Главная цель этой клеветы состояла в том, чтобы отнять регентство у герцога Орлеанского, которому оно принадлежало по праву, и передать его герцогу Менскому. Отец Ле Телье, знавший ненависть герцога Орлеанского к иезуитам, вступил в заговор бастардов, и, в то время как все во всеуслышание обвиняли герцога на улицах, он исподтишка обвинял его в исповедальне, беспрестанно повторял Людовику XIV, что, чем больше умрет принцев, тем вероятнее герцог Орлеанский сделается законным наследником престола, без конца указывал королю на то, что его племянник занимается с химиком Юмбером, но не ради удовольствия или приобретения научных знаний, а ради преступного честолюбия, и заставлял своего августейшего духовного сына прислушиваться к воплям подкупленных людей, которые при виде герцога Орлеанского кричали: «Вот убийца! Вот отравитель!»

В конце концов герцог Орлеанский отправился прямо к королю и обратился к его величеству с просьбой или заставить клеветников замолчать, или позволить ему отправиться в Бастилию, чтобы над ним учинили суд.

Однако король встретил герцога мрачным и таинственным молчанием и, когда тот повторил свое предложение, промолвил:

— Я не хочу огласки и запрещаю вам делать это.

— Но если я отправлюсь в Бастилию, — спросил герцог, — неужели вы не окажете мне милость предать меня суду?

— Если вы отправитесь в Бастилию, — ответил король, — я вас там и оставлю.

— Но тогда, государь, — настаивал герцог Орлеанский, — велите, по крайней мере, арестовать Юмбера!

Король пожал плечами и молча вышел из кабинета.

Герцог Орлеанский возвратился в Париж и рассказал своей жене и ее сестре, герцогине Бурбонской, а также другим принцессам о приеме, который оказал ему король. Это был удар, нанесенный партии принцев крови, и потому герцогиня Бурбонская, хотя сама она принадлежала к числу внебрачных детей короля, предложила всем семьей отправиться к королю и просить у него правосудия.

Между тем химик Юмбер добровольно явился в Бастилию.