Ловец акул

Ну и началась моя новая, рыночная жизнь. Сначала строяк, потом продажи, и все пошло быстро-быстро, и я торговал даже во сне. Вообще Рижский рынок с самого начала показался мне похожим на раковую опухоль. Вокруг здания с проклятым прежде словом "рынок", где тусовалась и торговала элита, расходились наши метастазы — торговые ряды на улице. Легонькие палатки с полосатыми тряпичными (для отборного сброда) или деревянными (формирующийся российский средний класс) крышами защищали нас от дождя и снега, уж как умели, и перед нами всегда шумела река покупателей, бурная, какой я себе и не представлял. У метро с этим было проще. На Рижском рынке с непривычки просто шалеешь — это ж надо, как может реветь человеческое море, кошмар вообще.

Торговали абсолютно всем, от мяса до трусняка, от картин до газировки, было все и везде, и от такого разнообразия можно было сойти с ума. Прям свихнуться. Что люди и делали. К нам ходили просто как в музей, иногда тупо купальники посмотреть — разноцветные, с люрексом, турецкие. Люди заглядывались на вещи, они их хотели, у них были голодные, совершенно охуевшие глаза, счастливые, как у детей, и дикие, как у животных. Вот, клевое время на самом деле, и его течение здесь, на рынке, ощущалось очень хорошо. Что бы ни продавали, толстые куриные ножки или дешевые, с торчащими нитками, малиновые пиджаки, люди все встречали с любовью.

Мы были так голодны и несчастны, нас так удивляли элементарные вещи, мы были очень наивными. Все продавцы смолили как паровозы, потому что мозги горели, и потребляли литры чая, который развозили полубезумные, растрепанные тетки.

Одна тетенька, очень добрая, возила нам домашние пельмени, с перченым бульончиком шли они отлично, и баба эта — красивая, еще не старая грузинка по имени Нинель, прилично зарабатывала с наших обедов, но мы ее боготворили так, словно пельмени она нам давала бесплатно.

Первые пару дней я стоял, охуевая от всего происходящего, даже элементарно от шума, от грязи, от того, как тысячи ног смешивали снег в свинцово-черную жижу. Потом вдруг привык, и дело пошло. Сначала думал — прогорю, и, когда Леха Кабульский придет дань брать, он с меня три шкуры спустит.

Ан нет! Оправился, привык, и вот уже возле моего стола с бабскими приблудами появилось много прекрасных (или нет) дам. С ними надо было разговаривать, телки вообще поговорить любят, и покупали они активнее, как я понял, чем мужики. Лучше всего брали помады, всем хотелось раскрасить себя, все давили на секс. Ну и, конечно, телочки, как никогда прежде, захотели себе красивые лица. Все ж продавалось, ну да.

И вот, короче, впаришь какую-нибудь штучку, а она тебя всем подружкам посоветует, что у тебя вот купила, и они придут тоже, а у них и свои подружки, отдельные, имеются. Короче, бабы — это золото. В прямом смысле. Прямее только у сутенеров.

У меня начало водиться баблишко, реально водиться — там такие деньги шли, шальные, безумные, бешеные деньги. Как будто сидишь перед озером, полным рыбы, только успевай доставать. Я б мог и не жить с китайцами со своими, но так меня закрутило и завертело, что у меня даже не было идеи съехать, вообще хоть куда-то в сторону сдвинуться.

Бабло я домой стал посылать уже приличное, по нашим-то меркам. Когда опять звякнул соседке, и она позвала Юречку, он первым делом спросил:

— Ты ни во что не ввязался?

Он, конечно, спрашивал, не занимаюсь ли я чем-то криминальным, но я только заржал.

— Это теперь законно! Я — бизнесмен!

Юречка неодобрительно помолчал, но деньги брать не обломался. Ну и я реально чувствовал, как он за меня волнуется. Дескать, как там Васька, один на свете, сейчас ограбит кого-нибудь и сядет в тюрьму. Но, по прошествии всех лет, надо сказать, всем было бы лучше, если бы я сел в тюрячку. А уж мамочка бы как обрадовалась, все ж бы тогда по ее вышло.

Ну вот, короче, когда я все это рассказывал Юречке, про рынок, про то, как в Польше челночу, он только говорил:

— Хм.

Это было такое особое Юречкино "хм", которое меня до искр из глаз злило, он так еще на мои двойки реагировал.

В какой-то момент они меня попросили присылать им продуктами, тушенкой, там, макаронами и прочим — туго стало в городе с поставками, и я отправлял им с проводниками поездов ящики, которые, наполовину разворованные, все-таки добирались до Ебурга. Потом наладилось, и снова стали просить деньгами.

А я? Я в первый раз в жизни пошел в ресторан, охуев от своей роскошности. Заявился туда, как был, в джинсах и демисезонке, и почувствовал себя внутри огромного бриллианта из-за всех этих искрящихся от света бокалов и огромных окон.

Тогда я, кстати, впервые увидел настоящие бриллианты. В ушах у бабы, на которую я засмотрелся. У нее были маленькие, аккуратные сережки-гвоздики, но как в них сияли эти камушки — всеми на свете цветами и так сильно, словно сами излучали свет. Я влюбился в бриллианты и подумал: это самое прекрасное, что я на земле видел, эти крошечные штучки, искусно вырезанные из земных недр. Красота!