Ловец акул

Все у меня в руках спорилось, даже с Лехиными бычками я поговорил ловко и заставил их посмеяться. Зачетная жизнь началась, думал я. Вот мы с Люси будем торговать на рынке, а потом она пойдет доучиваться на офтальмолога, а я стану бизнесменом, буду носить малиновый пиджак и клевые бриллиантовые перстни. Потом у нас с Люси дети пойдут, и они будут учиться в Лондонах. Потом у Юречки рука сама отрастет, и это будет чудо науки, и все зададутся вопросом: как? Его будут исследовать в жутко-прежутко секретной лаборатории, там найдут ген бессмертия, окажется, что батя тоже не умер, а просто спал все это время в гробу. А мать, она посмотрит на меня, и все поймет. Короче, размечтался я. У Нинель даже взял вторую порцию пельмешек в полиэтиленовом пакете, чтобы Горби тоже за меня порадовался, как я домой вернусь.

После работы Люси согласилась разве что, чтоб я проводил ее до дома, но я и этому был рад.

— Я живу на Беляево. То есть, нам идти по прямой, по линии движения поезда, понимаешь? Я только пару раз так гуляла и днем. Надеюсь, мы не потеряемся. А когда гуляла, я помню, мне очень нравилось представлять, что под ногами у меня едет поезд, туда же едет, куда я иду.

Не знаю, вот не были бы мы так молоды, наверное, не смогли бы после бессонной ночи и тяжелого рабочего дня покрыть это расстояние. А тогда казалось, что это все легко и просто делается. Я купил дешевый, воняющий какой-то химозой "Амаретто". Девкам он, я слышал, страшно нравится, прям мечта.

Мы были молодые, счастливые, мы так с ней сияли, и я все целовал ее, чуть ли не после каждого слова, а Люси, хоть и старалась поддерживать приличный вид, пила, как лошадь, и мы смеялись все громче. От бессонницы в голове мутилось, а от бухла мир расплывался еще сильнее, в сопли, в смазанные пятна. Один раз нас с Люси чуть не сбила машина, и я засмеялся, как-то ее покружил, и мы повалились в снег, расплескав изрядную долю "Амаретто".

Люси от алкашки становилась все более разговорчивой, мурлыкала какие-то песенки и жаловалась на подружек по квартире.

— Слушай? — сказал я, чмокнув ее в губы после приличного глотка ликера. — Ты же врач. Вот скажи мне: на ноге есть указательный палец? Вот есть же большой, есть мизинец, средний, это понятно. Но можно ли сказать про то, что на ноге именно указательный палец? Никто же им не указывает никуда.

Люси задумалась и посмотрела на небо в бриллиантах.

— Не знаю. Я боюсь, что меня сейчас стошнит.

— Так ты лучше сблюй, — сказал я.

— Фу! Ты как будто с другой планеты! С планеты отвращения!

— Ну, тогда терпи раз не хочешь, это был мой дружеский тебе совет. Любовный. Любовный совет.

К тому времени, когда поняли, что потерялись, мы стали уже такие синие, что не расстроились. С голодухи съели пельмени из пакета, которые я нес для Горби. Метро уже было закрыто, и мы знали, что домой не попадем. Ждали, пока оно откроется обратно, вились вокруг него. В ларьке я купил для Люси шоколадку у сонного мужичка, который сначала отпрянул, приняв меня за грабителя.

Она жевала сникерс, сидя на этой ебучей штуке, ну, которая как бы выступ метро мраморный, где я еще товар раскладывал, короче. Жевала сникерс и болтала ногами, сверкала глазами и иногда касалась своей теплой, даже в ночной мороз, ручкой моей щеки.

— На, — сказала Люси. — Укуси.

Чем пьянее она становилась, чем отчетливее был ее украинский акцент.

— Да не, — сказал я, мотнув башкой. — Не, ты ешь.

Не потому, что мне не хотелось сникерса, просто слаще было смотреть, как она ест.

— Красотка ты вообще.

— Спасибо, — сказала она. — Ты тоже ничего.

И я сказал:

— Мне так нравится в тебе все.

И она сказала:

— А мне в тебе — большая часть.

Она закусила губу, как будто сдерживала смех, потом заржала так пьяно и обняла меня.

— Ну ладно, все! Все нравится, Васька!

Бриллианты в небе постепенно исчезали, а Люси оставалась со мной. В пять тридцать мы нырнули в метро, в вагоне она улеглась головой на мои колени, а ноги в старых, с лопнувшей подошвой ботинках положила на сиденье. Снег на ее обуви растаял в тепле и серой лужицей растекся по дерматину.

Странно, это была первая в моей жизни любовь. С Веркой у нас скорее за дружбу все было, а тут я охуел от того, какое хрупкое, хрустальное чувство у меня может быть. Даже две бессонные ночи подряд никак не притупили остроту всяких там моих переживаний, странных-странных, новых чувств.

На "Рижской" я аккуратненько ее разбудил, она взглянула на меня сонно и несчастно, и мне подумалось — она будет просыпаться со мной снова и снова, и так долго, что я забуду, как это вообще было — без нее в постели. Я в этом абсолютно уверился, по серьезу, безо всяких там.

Мы покурили у метро, сигаретка оказалась головокружительной на фоне проходящего опьянения. Мимо проходили цыгане, подтягивали за собой разновозрастных деток и тяжелые баулы, и Люси тут же вцепилась в сумочку.

— У тебя глаза черные, — сказала мне она. — Есть в роду цыгане?

Я перекрестился.

— Да упаси Господи!

Мы долго еще над этим угорали, уже и не вспомнишь, почему, что там такого смешного в этой паре фраз. Люси сказала: