Лу Саломе

Прощайте, дорогая Лу, я больше не увижу Вас. Берегите свою душу от подобных поступков и впредь имейте ещё больший успех у других, чем Вы когда-либо имели у меня.

Написав мне, Вы непоправимо порвали со мной. Я не прочёл Вашего письма до конца, но того, что я прочёл, достаточно».

И его довольно-таки беспощадный приговор:

«Если я бросаю тебя, то исключительно из-за твоего ужасного характера. Не я создал мир, не я создал Лу. Если бы я создавал тебя, то дал бы тебе больше здоровья и ещё то, что гораздо важнее здоровья, может быть, немного любви ко мне».

Сам Ницше после мучительного разрыва с Лу говорил, что она — это «воплощение совершенного зла». Кто знает? Ведь в некоторых головах уже мелькала мысль, что наиболее тонким воплощением идеи Люцифера могла бы стать абсолютно духовная женщина, полностью освободившаяся от всяких проявлений женской душевности…

Однако он же писал, что «вряд ли когда-либо между людьми существовала большая философская открытость», чем между ним и Лу.

В полном отчаянии он ищет в самом себе и вне себя спасительный идеал, противоположный своему внутреннему существу. Ещё в августе 1882 года Ницше однажды прочитал Лу некоторые фрагменты собственных заметок, предназначенных им специально для её ушей, среди которых есть такое признание:

«Самая слабая женщина преображает каждого мужчину в Бога и одновременно из каждой заповеди старой религии творит нечто святое, неприкосновенное, окончательное. И поэтому видно, что для установления религии слабый пол важнее, чем сильный».

Вот какого партнёра по невозможному угадал и потерял Ницше в Лу. Она обладала властью превратить его в пророка. «Она воплощённая философия Ницше», говорили о ней современники.

«Как искусно она использует максимы Фрица, чтобы связать ему руки! Надо отдать ей должное — она действительно ходячая философия моего брата», — с досадой признавала ненавидевшая её Элизабет Фёрстер-Ницше.

Порвав с Лу Саломе, Ницше уехал из Лейпцига. Его поспешный отъезд походил на бегство. Проезжая мимо Базеля, Ницше остановился у друзей и жаловался им на своё горе. Рушились все его мечты, все изменили ему, Лу и Пауль оказались слабыми и вероломными друзьями, сестра поступила так грубо. О какой измене говорит он, о каком поступке? Он ничего не объясняет и продолжает горько жаловаться. Уезжая от них, он сказал: «Сегодня для меня начинается полное одиночество».

Первая остановка была в Генуе.

«Холодно, я болен. Я страдаю», — лаконически пишет он Петеру Гасту.

Он покидает этот город, где его, вероятно, мучают воспоминания более счастливых дней, и едет южнее по берегу моря.

В очень простых словах рассказывает он о своём времяпрепровождении:

«Я провёл зиму 1882–1883 года на красивой бухте Рапалло, где нашёл приют со всех точек зрения очень мало удовлетворительный. Кроме того — и в этом хороший пример моей максимы, всё решительное бывает наперекор, — именно в продолжение этой зимы и в этой малокомфортабельной обстановке родился мой Заратустра.

По утрам я взбирался по южной красивой гористой дороге. Здесь мне пришло в голову всё начало Заратустры, даже больше того — Заратустра сам, как тип, явился мне…»

Исследователи предполагают, что именно Лу была прообразом Заратустры. Если это так, то не значит ли это, что именно двадцатилетняя Лу оказалась тем идеалом «совершенного друга», о котором всю жизнь мечтал Ницше, того, кто исполнен бесстрашия всегда быть собой и стремления стать «тем, что он есть».