Лунатики

Другой блажью каноника Коппернигка было то, что он вечно называл Фромборк "Гинополисом". Никто ни до него, ни после него не "'эллинизировал" немецкое имя маленького городка; и это, возможно, даст нам подсказку к вроде бы бессмысленной мистификации, заключавшейся в том, чтобы "Гаф" называть Вислой и помещать и то, и другое на меридиане Кракова. Фромборк, а вместе с ним и вся Вармия, вклинились между землями Королевства Польского и Тевтонского Ордена. Очень часто эти места служили полем битвы и до, и во время жизни каноника. Все сжигающие, грабящие, убивающие простых земледельцев рыцари и испарения "Гафа" прискорбно влияли на работу каноника; так что ему были омерзительны и те, и другие. Укрывшись в своей башне, он вспоминал и стремился к цивилизованной жизни во время собственной юности – которую он провел на дружелюбных берегах Вислы и в Кракове, блестящей столице Польши. Опять же, Висла и вправду имеет маленькое, наполовину засохшее ответвление, которое "стекает по каплям" в "Гаф" милях в двадцати от Фромборка – так что, скостив несколько мелочей, может считать, что он живет не в во Фромборке на "Фриш-Гаф" но в Гинополисе на Висле, ну и при том, более или менее, на меридиане польской столицы[116].

Это объяснение всего лишь догадка, но, правдиво или нет, оно отображает любопытное свойство характера каноника Коппернигка: его склонность мистифицировать своих современников. Половина столетия горького опыта, где трагическое перемежалось низменным, превратила его в утомленного и угрюмого старика, замкнувшегося в тайне и скрывавшего истинные свои чувства; они прорывались наружу крайне редко, да и то, косвенным образом. Когда, за два года до своей смерти его старый приятель, епископ Гизе, и юный подстрекатель Ретикус[117] уговорили его наконец-то опубликовать "Книгу об Обращении", каноник начал действовать тем же таинственным и мистифицирующим образом. Верил ли он по-настоящему, когда глядел из маленького окошка своей башни на знаменитый залив, будто бы глаза его видят воды далекой Вислы – или он всего лишь желал верить в это? Верил ли он по-настоящему, будто бы сорок восемь эпициклов его системы физически присутствовали в небе, или же он только считал их инструментом, более подходящим, чем птолемеевский, необходимым для сохранения явления? Похоже, что он разрывался между двумя взглядами; и, возможно, все эти сомнения относительно реальной ценности его теории и сломили его дух.

В комнате, из которой можно было попасть на настенную платформу, хранились инструменты каноника для наблюдения за небом. Они были простыми, по большей степени изготовленными им самим в соответствии с инструкциями, данными Птолемеем в Альмагесте

тысячу триста лет тому назад. Вообще-то говоря, они были грубыми и не такими надежными, как инструменты древних греков и арабов. Одним из таких инструментов был triquetrum

[118] или же "крестовина", высотой около двенадцати футов; состоял он из трех сосновых брусков. Один брусок стоял вертикально, второй брусок – с двумя мушками или прицелами, как на ружейном стволе – подвешивался к верхней части первого бруска так, что его можно было нацеливать на Луну или звезду; третий брусок был крестовиной, маркированный как измерительная линейка, по ней можно было считать угловую высоту звезды над горизонтом. Другим основным инструментом были вертикальные солнечные часы; их основание указывало на север и юг, сами же часы позволяли отметить высоту Солнца в полдень. Еще здесь имелся "Посох Иакова" или же Baculus astronomicus

(алидада), который представлял собой самый обыкновенный длинный шест с коротким, передвижным перекрестьем. Линз или зеркал нигде не видно, астрономия еще не открыла для себя использования стекла.

Тем не менее, гораздо более лучшие и точные инструменты канонику были доступны – квадранты, астролябии или же громадные армиллярные сферы из блестящей меди и бронзы, такие, какие великий Региомонтан[119] установил в своей обсерватории в Нюрнберге. Каноник Коппернигк всегда получал на свое содержание достаточные средства, так что он мог спокойно заказать эти инструменты в мастерских Нюрнберга. Его собственные трикветр и алидада были весьма грубыми; как-то раз он заявил молодому Ретикусу, что если бы ему удалось снизить ошибки наблюдений до десяти минут дуги, он был бы рад настолько же, насколько был рад Пифагор, когда открыл свою знаменитую теорему [120]. Но ошибка в десять минут дуги равна одной трети кажущейся ширины полной Луны на небе; александрийские астрономы получали более точные результаты. Сделав звезды основным занятием собственной жизни, ну почему, черт подери, обеспеченный каноник так и не заказал себе инструменты, которые сделали бы его более счастливым, чем сам Пифагор?