Лытдыбр. Дневники, диалоги, проза

Долго ли, коротко ли, в итоге всех этих махинаций со стихиями Македонец добился, что уже при жизни он был обожествлён. Уверен, мы окажемся не хуже подданных Александра и тоже возьмём курс на окончательное обожествление: восточное полушарие русского менталитета с готовностью подыграет этому почину Вождя нашей евроазиатской державы.

На тему политтехнологических фокусов великого Александра, взятых за образец группой нынешних российских разработчиков, в Венеции есть одно древнее изображение. А именно, тот самый полёт Македонского к Солнцу. Увидеть его можно на левом боку собора Святого Марка. Мы с Антоном в ту ночь, когда зашла речь о стерхах и батискафах, сидели на площади у воды под колонной святого Теодора, неподалёку. Я рассказал ему об этом изображении. Антон вскочил и потащил меня на него попристальней глянуть. Вот он, во всей красе, – мраморный барельеф XII века. Византийский.

Это редкий сюжет в античном, а тем более в христианском, искусстве. Слабость Александра к самообожествлению строго критиковали богословы и Отцы церкви как пример откровенной гордыни (наиболее смертный из семи смертных грехов). Но сие амбициозное деяние – полёт владыки выше некуда – приобретает положительный смысл в глазах византийской верхушки, питающей слабость к цезарепапизму, и греческой официальной церковью нисколько не осуждалось. По примеру неумирающей Византии, не осуждалось оно и у нас на Руси, где Церковь и Государство давным-давно состоят в подельниках.

Византийская официальная идеология была нацелена на пропаганду вселенской гегемонии, – всё-таки мы второй Рим! – и Александр Македонский в льстивых дифирамбах императорам провозглашался примером для подражания, как бы родоначальником экспансионистски-имперских поползновений византийской военщины и культа личности их базилевсов. Тут мы с Антоном согласились, что наш Великий македонец был, по совести, всего лишь просто одним из самых проворных разорителей далёких и совершенно посторонних земель, и тупо расширял свои горизонты за счёт страданий народов, на которые пёр войной.

Византийская имперская идеология заразила в своё время и русских властителей, и вот сюжет с Александром Македонским, взмывающим в небеса на птицах, радостно появляется на одной из княжеских корон (которая сейчас в Киевском музее западного и восточного искусства), а также на домовых церквях первых русских князей: одна такая картинка-манифест есть на Успенском соборе во Владимире, другая – в Юрьеве-Польско́м, на личной церкви тамошнего удельного князя (обе примерно одновременны с барельефом на Сан Марко).

Антон притворно изумился: “И что симптоматично, Александр пустился на эту икарову затею после встречи с нищим мудрецом Диогеном, который попросил его величество посторониться и не загораживать солнце. На что Александр восхитился и отреагировал великолепно, сказав: “Если бы я не был Александром, то хотел бы быть Диогеном”. Но никаких уроков он, совершенно очевидно, не вынес. Он явно воспринял реакцию Диогена лишь как образчик бесстрашной наглости. Иначе откуда у него взялась эта примитивная блажь – дотянуться до Солнца и взять его в собеседники? Отбритый Диогеном, он решил повстречаться со Светилом лично. И так он думал утереть нос Диогену? Да-с, он всё-таки был лишь Александр, Искандер Двурогий, увы, а не мудрый Диоген Синопский…”, – поднял палец Антон.

Мы долго лорнировали древний византийский барельеф. И, хохмы ради, пустились наперебой множить рацпредложения по дальнейшему нагнетанию мистического ореола Нашего всего. Дабы обожествление вышло на славу и не уступало македонскому. Или хотя бы ловкому Урфину Джюсу, который, придя к власти, провозгласил себя великим волшебником, что тотчас укрепило его диктатуру (помимо учреждения деревянной армии и тайной полиции). И навыдумывали мы с Антоном ещё тьму других плутовских уловок – хоть в советники президента нас бери, по мифологической части.

…Увы, все наши бесконечные ночные трёпы о Шиллере, о славе, о любви, где бы они ни велись, – в Коктебеле ли, в Москве или в Венеции, – не сохранялись ни на каких носителях; да иначе и быть не могло. Мы ведь никогда не понимаем, когда́ счастливы, и что́ надо сберечь. Записей я не делал, с чего? мы относились друг к другу как к чему-то само-собою-разумеющемуся и в любой момент имеющемуся в наличии. Разве не очевидно, что так всегда и будет?

И вот нынче сижу я в луже, при таком неожиданном повороте. Что сказать теперь вослед об Антоне? Хорошо, на полном парусе жил человек, и легко прошёл по земле.

А те разговоры… Они отложились и сбереглись где-то глубоко на дне черепной коробки и делают понемногу своё дело, вырабатывают по-прежнему ниточки, продолжающие связывать меня с ним. Антон предложил бы понятие “духовный сиквел”. Так и есть. В каком-то в другом агрегатном состоянии, они всё ещё нами ведутся, уже сами собой и между собой, эти разговоры. Я знаю, ничто не пропадает даром, и все сердечные речи откладываются, знаю, в некое общее хранилище вселенского добра. В какое-нибудь, он, наверное, сказал бы, ноооблако.