Майор Вихрь

Когда Вихрь со своими людьми уехал и шум автомобильного мотора стих, ушел в гулкую тишину улицы, Коля потянулся с хрустом и, расхаживая по комнате, стал переодеваться. Он раздевался так, как всегда делал это в Москве, — расхаживая взад и вперед по своему маленькому кабинетику и оставляя на спинках стульев, на столе и на кровати рубашку, майку, носки, брюки. Однажды он был в гостях у своего школьного товарища, это было, кажется, в классе шестом; пожалуй, точно в шестом. Его товарищ был сыном кадрового военного, и в семье его воспитывали по-военному: сам застели кровать, сам заштопай носки, сам выглади брюки, сам свари себе обед. Когда Коля рассказал об этом матери, Сашенька ничего ему сразу не ответила. Только спросила:

— Тебе это нравится?

— Очень.

Сашенька с того момента, когда сын начал ходить и говорить, всегда вела себя с ним не как с маленьким несмышленышем: «вырастешь — узнаешь», — но как с себе равным, живым, думающим существом. Вечером она сказала:

— Санечка, понимаешь... Ты мне рассказывал про того мальчика... Наверное, это очень хорошо и правильно, и если тебе кажется, что надо расти именно так, по-спартански, по-командирски, значит, так и поступай. Просто мне никогда не пришлось ухаживать за папой. За мужчиной в доме. Очень приятно ухаживать за мужчиной в доме, который раздевается, расхаживая по комнате, и который не умеет так постирать рубашку, как это умею сделать я, женщина. Наверное, это очень хорошо, когда мужчина умеет красиво погладить брюки, но мне это сделать для папы или тебя еще приятнее. Понимаешь?

— А я не вырасту баловнем?

— Ну, знаешь ли, — ответила Сашенька, — можно стирать себе носки, а быть баловнем. Баловень — это не от лени, это скорее от сердца и дряблости мозга.

— А что же мне делать дома?

— Вот это другой вопрос. Знаешь, очень приятно, когда в доме пахнет свежим деревом, как в охотничьей заимке. Свежим деревом. Было б прекрасно, оборудуй себе верстак... Ты бы сделал шведскую стенку. Зарядка по радио — вещь хорошая, но на шведской стенке мы бы с тобой вытворяли поразительные штуки.

— А еще что?

— Наизусть Пушкина.

— Всего?

— Всего. Твой отец знал всего Пушкина наизусть.

— А кем он был? — тихо спросил мальчик.

— Он был самым хорошим человеком из всех живших на земле, — повторила Сашенька ту фразу, что она как-то сказала. — Самым лучшим. Поверь мне.

— А меня в школе спросили: «Вас отец бросил?» Он нас не бросил?

— Это гадкая фраза — «бросил»... Что значит бросил? Он мог разлюбить. Любовь — это не воздух. Это не постоянная величина, вроде ноши на спине. Если любовь — это ноша на спине, тогда это вовсе не любовь. И никто никогда никого не бросает: просто человек перестает любить другого человека, и они не живут вместе. Это я тебе ответила вообще, понимаешь? Но папа не разлюбил меня. Он меня никогда не разлюбит...

В сороковом году, весной, он впервые увидел мать плачущей. Они приехали в воскресенье с тяги — Сашенька ездила с сыном на охоту, она приучила его любить охоту, сама научила стрелять, сама выбирала маршруты, — легли они спать рано, а утром, еще перед тем, как она кончила готовиться к лекции по французской литературе (она вела курс в Институте иностранных языков), к ней позвонили из Наркомата обороны и попросили спуститься вниз — машина уже стояла у подъезда.

Мать вернулась через два часа вся заплаканная, легла на диван и отвернулась к стене. Он сел к ней и стал гладить ее голову.

— Санька, — сказала она, всхлипывая, как ребенок, — Санька, это и горе, и счастье, и боль.

— Где... Где он? — сразу понял сын.

— Далеко. Возьми мою сумочку.

Он принес матери ее плоскую сумочку. Сашенька щелкнула замком.

— Вот, — сказала она, — это его.

На диване лежали три красные коробочки. В них на красном сафьяне лежали два ордена Ленина и орден Боевого Красного Знамени.

Коля кончил надевать новый костюм, долго стоял у зеркала, повязывая галстук по последней моде, чтобы узел был толстым, в кулак, потом полил на руки немного одеколона с сухим, мужским запахом, оглядел себя еще раз, сунул в карман «вальтер» и вышел из дому.

Он шел убивать эсэсовца.

Он шел убивать своего отца.

Часть вторая

Сорок две секунды

— Документы, — сказал патрульный эсэсовец Крысе, козырнув Вихрю.

«Почему он не приветствовал меня партийным приветствием, как полагается эсэсовцу? — подумал Вихрь, достав из кармана сигареты. — Почему они козырнули мне? Видимо, это не кадровые эсэсовцы. Крыся сейчас завалит все дело: она на грани обморока. Седой и Богданов держатся хорошо. Аппель — молодец! Только вот руки трясутся. Сейчас заверещат в кабаре, начнется пальба. А пистолет у меня сзади. Сколько раз говорил себе: только во внутренний карман пиджака. Кто мог знать, что они окажутся здесь именно сейчас? Все в жизни решают минуты. Можно нечто готовить годы, а придет та минута — и все полетит к чертям. Что в этом: великая закономерность, которую нам никогда не познать, или глупость, которая очевидна? А если это глупая случайность, то какое право она имеет существовать, если мы делаем чистое дело — на благо людям, против ублюдков?»