Майор Вихрь

Второй эсэсовец мычал что-то: Степан зажал ему рот руками, а Седой, ухватив его поперек туловища, тащил в открытую дверь машины. А по тротуару катилась его каска и страшно, пронзительно, как набат, как сто набатов, как рев воздушной сирены, громыхала, громыхала, громыхала, пока не ударилась о бортик тротуара и, дзенькнув несколько раз, замолчала.

Седой подскочил к тому эсэсовцу, которого сломал Вихрь, они вдвоем подняли его и забросили в машину — штабелем, поверх того, что уже там лежал и корчился.

Вихрь подбежал к каске, схватил ее, швырнул в машину, внимательно огляделся по сторонам: что оставили после себя?

«Сейчас нельзя переторопиться, — сказал он себе. — Нельзя. Как же сейчас можно торопиться, если на тротуаре валяются эти мои липовые документы с отпечатками пальцев? Пальцы у меня были в тот миг липкими от волнения, так что следы пропечатались очень точно, как в тюрьме, у этого длинного гестаповца. Хорошо. Их мы быстренько соберем. С этим порядок. Что еще? Смотри, Вихрь, смотри внимательно. Вроде бы все в порядке, а? Кровь. Это он выхаркнул кровью, когда я прыгнул на него сверху. Плохо. И табак. Черт! Плохо. Надо удирать. Тут уж ничем не поможешь. Интересно, сколько мы тут времени провозились? Верно, я так и думал — секунд пятьдесят. Ошибся на восемь. Сорок две секунды».

Вихрь прыгнул на сиденье рядом с Аппелем и сказал:

— Едем.

Аппель рванул машину с места, мотор взревел, но Аппель не успел снять машину с ручного тормоза. Чихнув и дрогнув пару раз, мотор заглох.

Аппель медленным движением вытянул левую ногу, долго нащупывал педаль стартера, уперся в нее носком, нажал, мотор надрывно завыл, но искры зажигания не было. Было слышно, как провертывался вентиляторный ремень, было слышно, как поскрипывал подсос, но мотор не заводился.

— Убери подсос, — сказал Вихрь тонким от волнения голосом.

— Я убрал.

— Ты забыл убрать!

Вихрь толкнул белую кнопку на щитке.

— Вот так убирают, чудак, — сказал он. — Секунду погоди. Еще. Рано. Не торопись. Погоди.

Вихрь обернулся и поглядел на своих людей: Крыся сидела, откинувшись на сиденье. Богданов, выпятив нижнюю челюсть, сгорбился и зажал рот эсэсовцу — чтобы тот не кричал, а Седой деловито сворачивал себе закрутку из сухого табака.

— Свой? — спросил Вихрь.

— Да.

— Свежий?

— Прошлогодний.

— Дашь затянуться?

— Сейчас.

— А ну, — сказал Вихрь Аппелю, — давай, дружище.

Аппель снова вытянул носок, уперся в педаль стартера, но нажать не смог.

— Боюсь, — сказал он шепотом.

— Э, ерунда, — сказал Вихрь, — валяй. Бензин уже стек.

Вихрь улыбнулся ему и повторил:

— Давай, дружище. Смелей!

Аппель нажал на стартер, и мотор, чихнув несколько раз, взревел, и Вихрь даже представил себе с кинематографической четкостью, как из выхлопной трубы сейчас вырвался густо-синий дым, а вот сейчас он уже не густо-синий, а фиолетовый, а сейчас, когда машина тронулась, он и вовсе стал бесцветным.

— А все-таки бог есть, — сказал Вихрь Седому и засмеялся деревянным смехом, почувствовав, как у него тонко и пронзительно захолодела вся левая рука — от плеча до кончиков ногтей.

— Что? — удивился Седой.

— Ничего, — ответил Вихрь. — Это я так, шучу.

Когда они выехали на Планты, Вихрь закрыл окно: поднимался ветер. В маленьком переулке, следующем за тем, где была та парикмахерская, куда он заскочил после побега с Рынка, метрах в девяноста от вокзала, мелькнули две мужские фигуры. Мужчины стояли друг против друга очень близко, чуть не упираясь лоб в лоб, как дерущиеся мальчишки или пьяные друзья. Вихрю показалось, что мужчина, стоявший спиной, — это Коля.

Отец и сын

Исаев уже два дня приходил на встречу и в костел и в ресторан «Французского» отеля, но связи так и не получил. Он, конечно, не знал и не мог знать про то, что его контактируют не с разведчиками подобного ему класса — давно внедренными нелегалами, но с работниками фронтовой разведки. Но знать и допускать — две эти категории необходимы разведчику, без них он обречен на неминуемый провал. Как и любой человек, разведчик не может знать всего, но в отличие от всех других людей он обязан делать допуск в своих размышлениях — допуск, граничащий с жюльверновской фантазией.