Макорин жених

Правду ли, нет ли, а говорят, до тридцати лет жениться легко, после тридцати трудно.

Егору до тридцати ещё далековато, а вот с женитьбой у него не выходит. Невеста бы и

хороша, пригожа и люба, да не понять парню, почему она дает от ворот поворот. Неужели

оставаться старым холостяком, жить бобылем, маяться, ворочаясь на жесткой постели? Вся

Сосновка знает; о Егоровых ухаживаниях за Макорой. Даже ребятишки и те, завидя издали

Егора, кричат:

– Макорин жених! Макорин жених!

Бережной добродушно усмехается и кышкает на ребятню.

– Я вам, сопленосые...

С ребятами-то разделаться просто, да этим дела не решишь. А задумается Егор о жизни

всерьез, и тревожно становится на сердце. Сестра Лушка на выданье, мать остарела, еле ноги

передвигает, надо, чтобы не осталась без всякого догляду. И с парнями уж в одной ватажке

Егору стало водиться не в пору. Посмотришь, безусики кругом, птенцы желторотые.

Егоровы-то сверстники в батьках ходят, бороды поглаживают. А он что – в бобыли записаться

хочет?

Соседки судачат, Макоре косточки перемывают. И чего девка нос воротит, упустит вот

экого парня, потом локти кусать станет, да поздно. Подбирают Егору невест, одну другой

лучше. У каждой кумушки найдется хоть дальняя, да родственница, – и так хороша, и эдак

прекрасна, пара бы Егору, хоть сейчас сватов засылай. Да вот не сватается, ходит меж девок и

девок не видит.

А красавицы – и не только сосновские, но и из других смежных деревень –

посматривают на парня, прихорашиваются, стараются привлечь его внимание – та улыбкой,

эта взлетом бровей, иная легкой ступью, иная великой скромностью. Напрасно! Егор, что

деревянный, сух и безответен. Шушукаются между собой девушки:

– Приколдовала его Макора, девки, вот и всё...

– Так чего же тогда сама губы поджимает?

– А она, девоньки, хочет, чтоб ни себе, ни людям...

Егорова мать не раз заводила тайный разговор с сыном. И жалела его, и уговаривала, и

попреками донимала – ничто не берёт. Молчит, либо хмурится, либо улыбнется виновато и

скажет:

– Почто ты, мама, горюешь. Парень – материн сынок, а мужик – женин поясок. Похожу

ещё и в парнях, голову завязать – нехитрое дело...

Мать сжимает губы, смотрит на сына укоризненно-жалостно, качает головой:

– Ой, присушила она тебя, Егорушко! Лихо тебе будет. Как ты от неё оторвешься, не

знаю. А оторвись, перестань на неё глядеть. И чего ты в ней увидел? Другие девки не хуже, а

найдутся и почище её. Да и, грех сказать, люди бают: кто про неё ведает, как она там на

лесной базе-то живет. Сама я не видела, не знаю, а уж людской-то говори шибко много.

Может, и зря болтают, да и то: дыму-то, сынок, без огня не бывает...

У Егора под скулами ходят желваки, глаза темнеют, лоб перерезает морщина. Он молча

слушает мать, очищая резную деревянную солоницу обломком стекла. Стекло, хрупнув,

переламывается. Острый уголок впивается в палец. Зажав ранку, чтобы не выпустить кровь,

Егор тяжело поднимается и начинает ходить по избе. Мать, охнув, кидается в кут, ищет там

среди тряпок чистый лоскуток для перевязки. На перетянутом холстинкой пальце появляется

и медленно расходится красное пятно.

– Эк не вовремя угораздило порезаться, – сетует Егор. – Кож в Ефимовой квасильне

накопится, не перемнешь...

– Ну, подождут кожи, бог с ними. Ты уж похранись, не береди. От кожевенной грязи ещё

заразу схватишь. Сходи лучше сегодня в потребиловку за солью, на исходе соль-то у меня. Да

спроси, грибы соленые принимают ли. Три ушата насолила для продажи, да все не соберусь

на Погост сбродить, ноги-то мои утлые, дома по полу и то худо передвигаются... Спроси-ко,

буде берут, так унесешь, все лишняя копейка...

Мать принимается за свое печное хозяйство, Егор неторопливо одевается и идет на

Погост.

2

У потребилки на рундучке место пусто не бывает. Зайдешь в лавку, купишь соли, спичек,

табачишку, женке на платье, ребятишкам по гостинцу, как не присесть на рундучок,

посудачить о том, о сём, послушать, что люди говорят, всласть затянуться свежей

махорочкой. Едешь мимо, лошадь сама за угол тянет: останови, дай сена да присуседься к

рундучку. Не в частом и быванье, посиди, покалякай минутку-другую, а то и часок. Так вот

один к одному и собираются люди у крыльца потребилки. Есть и завсегдатаи рундучковых

бесед, они, почитай, с утра до вечера тут, побасенками закусывают, слухами обедают, а на

ужин, случается, и песню подхватят. В старое время такие мужичьи посиделки в церковной

сторожке водились, а ныне её заменил потребиловкин рундучок.

Егор сделал покупки, вышел из лавки, незаметно присел на бревнышко за рундучком.

Присел, да и сам не рад: разговор-то как раз о нём.

– Бабьи сплетни, может, я в том не ручаюсь, только от самостоятельных людей в Сузёме

слышал, не от пустобрехов, будто Макорка-то ему голову крутит, а сама над ним же

изгиляется, – говорил Семен Бычихин, поглаживая бороду. – Парня-то прямо жалко, смирный

он, работящий, не вертопрах...