Макорин жених

услышал топот и пьяные песни, все стало понятно – Анфиса веселится. В помятой

шинелишке, в тяжелых кирзовых сапогах, с походным мешком за спиной он зашел прямо в

горницу, не боясь нарушить Анфисино охряное благолепие. Да и она сама, видать, не

особенно о нём теперь пеклась: сапоги и валенки пьяных собутыльников исшаркали и

замызгали некогда шикарные полы. Кругом валялись окурки, пустые бутылки, хвосты

селёдки. В пылу пирушки на Синякова не обратили внимания. Все были пьяны. Он поискал

глазами супругу. Она сидела на сундуке в углу, приклонясь к какому-то обрюзгшему

молодому человеку. Синяков подошел, остановился против этой пары и, когда жена мутными

глазами уставилась на него, сказал:

– Здравствуй, женушка!

С Анфисы слетел хмель. Она охнула и непослушными пальцами стала застегивать ворот

кофточки. Молодой человек бессмысленно моргал, не понимая, что случилось и кто такой

этот солдат, напугавший Анфису.

– Весело живешь, благоверная, богато пируешь, – сказал Синяков ровным хрипловатым

голосом, потом обвел взглядом продолжающих пировать гостей и громко крикнул:

– Ну-ка, очищайте горницу, хозяин отдохнуть желает...

Тут Анфисин молодой человек сообразил, кто такой солдат, тихо по-за столу ускользнул

на кухню и, торопливо накинув пальто, исчез. Гости потрезвее тоже сочли за благо очистить

место. Лишь один зело упившийся лежал головой на столе среди беспорядочно поваленной

посуды и размазанного по скатерти студня. Он тихо постанывал. Другой, ещё не совсем

потерявший способность держаться на стуле, продолжал горланить, нелепо кривляясь.

Синяков взял его за ворот, вытолкнул в сени. На спящего махнул рукой. Хватился жены – её

нет. Искал, искал – не нашел. У Анфисы недостало духу остаться с мужем наедине. Она не

пришла и назавтра. Соседи рассказали Синякову, что такие вечеринки в его доме

происходили частенько. Откуда понаезжали гости, шут их знает, то ли со станции, то ли из

города. Мухи на помойку летят отовсюду.

Федор Иванович разыскал Анфису, скандалить с ней не стал, а только спросил:

– С кем же это ты гуляла, супруга?

Анфиса с перепугу ляпнула:

– Да мы с Паранюшкой...

Фёдор мрачно усмехнулся:

– Две добрых подружки...

И вдруг щеки его побелели, скулы как-то выдались, он сказал таким голосом, от которого

Анфиса вся съежилась:

– Вот что, бывшая моя жена, кончать надо. Живи, как хочешь, а я ухожу. Искать меня не

смей...

Он натянул шинель, взял свой вещевой мешок, нахлобучил шапку, постоял. Анфиса

выжидательно навострила нос. Синяков шагнул и почувствовал боль в ступне. Нога

подвихнулась. Он, болезненно морщась, заковылял к двери. Каблуком царапало пол.

– Э! Теперь уж всё равно, не испортит мой каблук твоё былое великолепие, – процедил

он сквозь зубы.

Когда дверь закрылась, Анфиса стала укладывать волосы в прическу. На губах её

блуждала не то улыбка, не то гримаса. Казалось, Анфисе хотелось и смеяться и плакать

одновременно.

2

Синякову предложили должность начальника лесопункта Сузём. Он согласился. В

поселке он нашел только двух знакомых мужчин – старого мастера леса Ивана Ивановича да

Ваську Белого. И в делянках, и на трассе, и в мастерских хозяйничали женщины.

Федор Иванович обошел свои новые «владения», покачал головой, садясь в кабинете за

рыжий стол, покрытый треснутым стеклом.

– Как же вы с планом-то управляетесь? – спросил он мастера.

– Да как? – Иван Иванович почесал в затылке. – Выполняем помаленьку. С бабами оно,

конечно, хлопотно, да тянемся...

– Ну, ладно, дорогой подробно доложишь. Запрягай лошадь, в леспромхоз поедем.

Лесная дорога, разъезженная машинами, ухабиста, рыхла. Сани то раскатываются в

сторону, то ползут с натугой, задевая вязками о ребро глубокой колеи. Лошадка временами

пытается потрухтеть рысью, оглядываясь на кнутовище Ивана Ивановича, но скоро

переходит на развалистый натужный шаг. Старик подремлет немножко, свистнет, и лошадка

снова засеменит мухортыми ногами, да недолго, опять лениво закачается, вытянув шею.

Синякову эта дорога знакома, сколько раз он ездил по ней в Сузём и обратно. Ёлки,

подпирающие небо, со снежными панцирями на густых ветвях, хлипкие мосты,

сгорбившиеся над речушками. Из-под мостов идет чуть заметный парок. Там полыньи,

черные, что смола. Встречаются редкие развилки: уходящие в сторону дороги разъезжены

слабо, запорошены снегом.

Иван Иванович молчит, смотрит в сизо-белёсую дорожную даль, время от времени

посвистывает, а то, смежив веки, тихо чмокает губами. Спит ли, не спит ли, не поймешь.

Синяков не хочет беспокоить его разговорами. И самому ему приятно помолчать, подумать о

чём-нибудь дальнем-дальнем...

Неожиданно Иван Иванович крякнул, поправил шапку, сбившуюся от толчка саней,

выпрямился и лихо взмахнул кнутом. Сани запрыгали веселее. Уловив недоумевающий