Макорин жених

взгляд Синякова, Иван Иванович сказал:

– Докладывать ты мне приказал, товарищ начальник. Так о чём, думаю, докладывать?

Интересно тебе, как мы тут без мужиков? А так вот. Ежели на фронте горько, то и у нас,

поди, не слаще. Ей-право...

Он уселся поудобнее лицом к Синякову.

– Оно, конечно, далеко от нас до фронта, а война, она, брат, не обошла, пущай и самый

глухой угол. Понятно дело, пушки у нас в Сузёме не грохочут, мины не рвутся, а и нам всяко

приходится. Главная у нас мужская сила – я, хромой, да Васька Белый. Ваську, вишь ты, на

фронт не взяли, как он ни просился. Пешим ходил в район, в добровольцы определялся. Не

взяли. На военкома, говорят, кричал, требовал, чтобы по телефону дали с областью

переговорить. Ну, кто-то захотел подшутить над мужиком. Дали Ваське телефонную трубку и

сказали, что его слушает областной военком. А телефон-то был соединен с соседней

комнатой. Васька сразу же петухом, даже каблуками стукнул.

– Разрешите доложить, товарищ самый главный военком, это Васька Белый жалуется. На

кого? Да на районного. Одна у него шпала, так уж не знаю, кто он по чину будет – комиссар

али политрук, комбат али ротный – мне всё равно, не в этом дело. В чём? А в том, что он

меня на войну не берет. Как, стрелять не умею? Из винтовки-то не приходилось, нет. Из

дробовика стрелял. Ну, так и из винтовки научусь. Ты не смейся, товарищ самый главный

военком, все наши сузёмские мужики воевать ушли, почему я один должен с бабами

оставаться? Повестку пришлешь? Вот и спасибо, буду ждать. А затем до свиданья...

Сказывают, будто он после этого разговора заглянул в кабинет районного военкома,

подмигнул ему.

– Не обессудь, товарищ районный, выговор за меня получишь. Будь здоров...

Дома Васька ждал повестки, ходил, как неприкаянный, вздыхал.

– Долго не шлет областной. Запарился, наверно, мужик. Мало ли дела-то у него нынче. А

фашисты проклятущие всё прут и прут... Без меня там удержат ли их?

Женщины наши горько потешались над стариком.

– Без тебя, Василий, там всё дело пропало. Ты-то бы уж навел порядки...

Иван Иванович снял рукавицы, распустил наушники у шапки, связал у подбородка

тесьмой, снова надел рукавицы.

– Да, Федор Иванович, сразу опустел в ту пору нащ Сузём. В делянках не стало слышно

мужского голоса. Женщина с топором, женщина с пилой, женщина и на тракторе. Лес,

понятно дело, по-прежнему нужен стране. Лесозаготовки нарушить нельзя. Макора наша

стала бригадиршей. Женские руки, сам понимаешь, им бы иглу белошвейную али кухонную

кастрюлю, а тут берись за топор, бревна ворочай. Дело с непривычки не ладилось. Бывало,

приду к ним лес принимать, помусолю карандаш, закрою тетрадку и, отойдя подале, плюну.

При них этого, понятно, не делал, зачем обижать, они ведь не виноваты. И всё-таки, что ни

говори, лес заготовляем, тихо-скудно, а штабеля на катище растут.

Иван Иванович намотал вожжи на передок, сунул кнут под сено и, отвернувшись от

ветра к задку саней, стал свертывать цигарку. Его примеру последовал и Синяков. Пустив

облако дыма, старый мастер поискал глазами лицо спутника и, удостоверившись, что тот

готов слушать, продолжал:

– Вечерами в моей конторке и ныне женщин полно. Там у меня радиоприемник, и все

хотят послушать. Нынче-то уж не так, а что было, когда наши отступали! Как услышишь,

начинают тилинькать, аж сердце зайдется. Диктор говорит: «В последний час...» А тебе

кажется, и впрямь последний час наступает. Идут, мол, тяжелые бои с превосходящими

силами противника, наши войска, слышь, отходят на новые позиции, оставили один город,

другой город... Никогда я в этих городах не бывал, а хоть ложись да помирай, как бабы

голосом заревут, услышав о сдаче городов. Ведь небось каждая думает: «Не там ли мой?»

Мутилось, поверишь ли, в глазах...

3

И все-таки война где-то там, далеко. В поселке тихо, будто и мирно совсем. Но вот и

дальние лесные жители увидели её, проклятую. Стали в Сузём привозить беженцев из

Ленинграда. Весь поселок выходил встречать подводы. Людей привозили больных,

истощенных, многие не могли сами передвигаться. Женщины ахали, причитали и брали

приезжих нарасхват: каждой хотелось приютить ленинградку. Макора тоже привела в свою

комнату старушку, еле живую. Уложила в постель, укрыла потеплее, зарезала курицу и стала

давать больной понемножку куриного бульона. Слыхала, что сильно изголодавшихся нельзя

сразу много кормить.

Когда новая Макорина квартирантка пришла в себя, она долго не могла понять, где

находится. На стене ходики, сквозь окошко сосны видны. Постель мягкая, простыня чистая.

– Где я? – спросила больная.

– В Сузёме, бабушка, на лесопункте.

Лицо больной сморщилось.

– А я и не бабушка...

Макора смотрит, смотрит, а ведь та совсем не старуха, а девчонка. Что же она перенесла,

милая, ежели её можно за старуху принять!

– Вы простите меня, в потемках не разглядела, – извинилась Макора.