Макорин жених

белесые кудряшки, глаза светлые, будто прозрачные, а внутри горит нагловатый огонек. Она

не замедлила шаг, не свернула в сторонку, не опустила взгляд; так и прошла молча, словно не

заметив своего бывшего мужа, только вихлястее стала походка. Синяков видел, куда она

свернула, но не мог вспомнить, кто там живет. Маленький домик, калитка с надписью:

«Цъпная собака». «Почему через ять? – удивился Синяков. И тут же рассмеялся: Не всё ли

тебе равно, уважаемый товарищ, куда она пошла и почему цепная собака написана через ять.

Видно, им так лучше». Жена... Бывшая жена... Любил ли он её? Кто знает, кажется, любил.

Но вот прошагала мимо, и ему всё равно... Кабы всё равно, разве думал бы так?.. Синяков

поглубже нахлобучил шапку, будто хотел покрепче запрятать свои думы, и зашагал,

привычно раскачиваясь с боку на бок. Остановился около ларька, постоял, словно

раздумывая, махнул рукой.

– Девушка, налей-ко стакашек...

Анфиса постучалась у калитки, цепная собака тявкнула раза два, потом завиляла

хвостом, узнала. Щелкнули замки, и перед Анфисой открылась дверь.

– Своего встретила, – сообщила Анфиса, не успев поздороваться.

– Поленом он тебе в ноги не запустил? – ехидно спросил Ефим Маркович.

– Пусть попробует. Руки коротки.

– Про то вам знать, – смиренно потупился Ефим Маркович. – По какому делу, сестра

Анфиса?

Она бесцеремонно разделась, повесила на гвоздь шубку, пуховый платок, сняла валенки

и поставила их на печку, села на табурет, стала растирать ноги сквозь чулки.

– Намяла в дороге, портянки неловко навернула, что ли, – объяснила она. – По какому

делу, ты спрашиваешь? А на раденье пришла. Будет служба-то?

– Служба будет, как же, – благоговейно перекрестился Ефим Маркович. – А как жизнь

там, в Сосновке?

– Живут добро, тебе кланяться велели.

Горница у Ефима Марковича обширная, холодная и пустая. Тесовый стол, грубые скамьи

по стенам да окованный железом сундук в углу – вот и всё её убранство. Пол некрашеный,

затоптан дочерна. Анфиса поморщилась.

– Некому тебя изобиходить-то, что ли?

– Некому, Анфисушка. Люди приходят, помолятся, порадеют Христу-спасителю, а

грязца-та и остается... И то сказать, святая грязца, не вредная...

Анфиса, не спрашиваясь хозяина, затопила печь, нагрела воды и начала голиком с

дресвой продирать загаженный пол. Ефим Маркович молча наблюдал, лежа на печи.

– Дородная из тебя мытница, Анфиса. Хоть бы ходила раз в месяц, проворачивала у меня

грязь-то.

– Не жирно ли будет, батюшка. Своих, сузёмских богомолок заставляй, пущай

потрудятся во имя господа, не что и сдеется...

6

Из треста Фёдор Иванович вернулся мрачнее тучи. Видно, нахлобучку дали? Нет,

нахлобучки начальник лесопункта Сузём не получил. Наоборот, его не сильно, но

прихваливали: план-то выполняется, соревнование ведётся. Омрачила товарища Синякова

перспектива. Управляющий трестом так и сказал:

– Со стародедовской дубинушкой кончать пора, наступает новый период на

лесозаготовках. В лесные делянки косяком пойдет новая техника. Её надо встретить в полной

готовности и с распростертыми объятиями. Старые привычки, ставку на многолюдье

придется бросать. А кто не сможет разделаться со старинкой, тому самому придется

посторониться...

Синякову показалось, что, произнося последние слова, управляющий посмотрел на него.

Синяков невольно зажмурил глаза, будто ветерком дунуло, резким, морозным.

Глава четвертая

ГОРОДСКОЙ ГОСТЬ

1

Кто-то пустил слух, что завхоз Фишка загнал всех коз в старую конюшню. Женщины в

делянках, услышав об этом, побросали топоры и пилы, сбежались к узкоколейке. Туда

приезжают люди из поселка, можно узнать подробности. Мотовоза, как на грех, долго не

было, и женщины, столпясь между штабелями бревен, судили да рядили на все голоса. Тон

задавала белобровая толстушка в ватированных шароварах, в стёганой фуфайке и мужском

треухе.

– Своими ушами, бабоньки, слышала, мне счетоводова золовка сказывала, как

продавщица поварихе передавала, будто от завхоза Фишки поступил такой приказ...

– А на что ему наши козы?

– Как на что! Говорят, велено зарезать, а мясо сдать в колбасную...

– Это, видать, его хахальница настроила. У нее козы нет, вот она и науськивает...

– Ну, такого закону не выходило, чтобы завхозу чужими козами распоряжаться.

– А что, думаешь, он законов спрашивается? Ему твои законы ни при чём.

– Кабы спрашивался, не то бы и было...

Мастер Иван Иванович, прослышав о бабьем митинге, прихрамывая, трусил к штабелям.

– Да вы что, милые, сдурели? Слыхано ли в такую рань топоры бросать, – кричал он ещё

издали, размахивая метром.

Женщины все к нему.

– Так, Иван Иванович, козы-то пропадают же...

– Какие козы? Чего вы шебаршите понапрасну.

Мастер взывал к сознательности, стыдил и укорял – не помогало. Галдеж продолжался