Одна половина широкой двустворчатой двери открывается. И когда она распахивается, я не забываю засунуть правую руку в глубокий карман пиджака, спрятав ее подальше от чужих глаз.
Невысокая женщина в строгом сером рабочем платье – униформе горничной, я полагаю. Возможно, филиппинка. С радушной улыбкой. Она открывает дверь шире, и я вижу хрупкую худую женщину в белом платье. Ее лицо такое худое, что кажется, будто щеки нарисованы масляными красками поверх выделяющихся скул. Теплая улыбка. Знакомое лицо.
– Добрый день, – говорит она, изящно и коротко кланяясь. – Вы ребята из газеты?
Теперь ее волосы седые. Раньше они были просто светлыми. Они все такие же прямые и длинные, покрывающие плечи.
– Я Ханна Броз, – произносит она, кладя правую руку себе на грудь. Однако рука – это вовсе не рука. Это пластиковая имитация, но не похожая на те, что я когда-либо раньше видел. Она похожа на одну из маминых рук и выглядит так, словно загорела и обветрилась на солнце. Она торчит из белого рукава кардигана, накинутого поверх платья Ханны. Я смотрю на ее левую руку, висящую вдоль бока, и та такая же. На ней есть веснушки. Она негнущаяся, но выглядит настоящей, сделанной из какой-то силиконовой лепнины. Все для вида, а не для функциональности.
– Я Илай, – говорю я. Не произносить свою фамилию. – А это мой фотограф, Кэйтлин.
– Не возражаете, если я сделаю пару быстрых снимков? – спрашивает Кэйтлин.
Ханна кивает:
– Это будет замечательно. – Она отступает в дверях. – Проходите. Отец в читальном зале, с задней стороны дома.
Возможно, Ханне Броз сейчас пятьдесят. Или сорок, и у нее измученный вид. Или шестьдесят, и она прекрасно выглядит. Что она делала за прошедшие шесть или около того лет с тех пор, как я видел ее в последний раз? Она не узнает меня, но я узнаю ее. Это было на вечеринке в честь восьмидесятилетия ее отца. В ресторане «Мама Пхэм» в Дарре. Другое время. Другой Илай Белл.
Дом напоминает музей коллекцией антиквариата и безвкусными масляными картинами размером с пол в моей спальне. Доспехи средневекового рыцаря с булавой в руках. Маска какого-то африканского племени, висящая на стене. Чисто выметенные полированные деревянные полы. В углу – набор копий туземных воинов Папуа – Новой Гвинеи. Картина с изображением льва, разрывающего антилопу. Вытянутая гостиная с камином и телевизором, который в ширину больше, чем моя кровать в длину.
Кэйтлин задирает голову к бронзовой люстре, похожей на металлического паука-охотника, плетущего паутину из лампочек.
– Милое местечко, – произносит она.
– Спасибо, – говорит Ханна. – Мы не всегда так жили. Мой отец приехал в Австралию ни с чем. Его первый дом в Квинсленде был комнатой, которую он делил с шестью другими мужчинами в Вакольском иммиграционном лагере.
Ханна замирает на месте. Она пристально смотрит мне в лицо.
– Вы его знаете?
– Кого?
– Вакольский восточный иждивенческий лагерь для содержания перемещенных лиц.
Я отрицательно качаю головой.
– А вы выросли не в западных пригородах? – спрашивает она. – У меня такое чувство, что я вас знаю.
Улыбайся. Качай головой.
– Не, я с северной стороны, – отвечаю я простодушно. – Рос в Брекен-Ридже.
Она кивает. Внимательно смотрит мне в глаза. Ханна Броз копает глубоко. Она поворачивается и устремляется дальше по коридору.
Бюст Наполеона. Бюст капитана Кука рядом с масштабной копией корабля «Индевор»[65]
. Картина с изображением льва, разрывающего на части современного взрослого человека. Лев уже оторвал три конечности, две ноги и рука валяются у него под ногами, а теперь впивается зубами в оставшуюся руку.– Возможно, вам придется быть терпеливыми с папой, – говорит Ханна, шагая через длинную столовую к задней части особняка. – Он не такой… как бы это сказать… крепкий, каким был когда-то. Возможно, вам придется повторять свои вопросы пару раз, и не забывайте говорить громко и лаконично. Он может задремать, и иногда кажется, будто он где-то на другой планете. Он неважно себя чувствует в последнее время, но воодушевлен этим награждением сегодня вечером. На самом деле, он приготовил сюрприз для всех гостей и хочет предварительно рассказать о нем вам.