Мальчик из Уржума. Клаша Сапожкова

Клаша обернулась и увидела Марию Федоровну, которая стояла на пороге своей комнаты. Клаша смутилась, схватила с рояля пыльную тряпку и бросилась в кухню: она боялась старой барыни даже больше, чем хозяина — полковника Зуева.

Полковник никогда не повышал на нее голоса, но стоило Клаше услышать в дальних комнатах его покашливание и увидеть высокую, прямую фигуру в офицерском мундире с золотыми погонами, как на нее тут же нападала оторопь.

А когда Клаша приносила ему папиросы или вычищенные сапоги, то полковник говорил своим глухим, ровным голосом: «Поставь, девочка, сюда!» или: «Положи папиросы на стол!» Он никогда не называл ее по имени.

«Никому до меня нет дела! И за человека не считают! Терпят только из милости!» — с обидой думала Клаша.

Вот и сейчас — она так замерзла, что еле-еле может развязать картонку своими красными, одеревеневшими руками, а тетка, как нарочно, сердито торопит! Клаша молча вытащила из картонки платье и кофточку и отдала Дуне. Надев их на деревянные распялки, тетка выскочила с вещами на лестницу: Вера Аркадьевна строго-настрого приказала вещи от Анны Петровны проветривать на свежем воздухе, чтобы они «не пахли портнихой».

— Протри морковь! — крикнула Клаше тетка, хлопнув дверью.

— Ладно! — ответила Клаша и стала раздеваться.

Затем она сняла с полки синюю эмалированную кастрюльку и принялась большой деревянной ложкой протирать морковь через сито.

Дуня вернулась и отнесла кофточку и платье в спальню Веры Аркадьевны.

— Морковь протерла?

— Протерла.

— Садись за уроки, остальное сама сделаю, — сказала Дуня и принялась жарить Константину Александровичу яичницу. Потом она стала гладить кружевные воротнички Веры Аркадьевны.

— Уроков-то много? — спросила Дуня, сбрызнув кружева водой.

— А что надо делать?

— Хорошо б сегодня ответ дяде Сене написать.

— Сейчас задачки доделаю — и напишем.

Дуня догладила и, налив из куба горячей воды в ведро, подоткнула юбку и начала мыть кухню.

Было половина одиннадцатого, когда Дуня закончила мытье пола.

— Ну, слава тебе господи, кажись, все. Уж кастрюльки завтра вычищу. Встану пораньше и вычищу.

Дуня выпрямилась, потерла рукой поясницу и, кряхтя, принялась раздеваться.

— Ну, давай, Клаша, пиши скорей, спать пора. Устала я как собака.

Клаша положила перед собой лист писчей бумаги и голубой конверт. Дуне хотелось написать брату особенное, душевное письмо, чтоб Сенька одумался, не дурил, поберег бы себя, но нужных слов сразу придумать она не могла.

— А ну пиши уж, как всегда, — махнула рукой Дуня и начала диктовать: — «Здравствуй, любезный брат, Семен Никифорович! Письмо мы твое, значит, с Клашей получили. — Дуня зевнула. — Да-а-а, письмо мы твое, значит, с Клашей получили и очень были…»

Дальше Клаше писать не пришлось. Кухонная дверь приоткрылась, и в нее просунулась худая рука Марии Федоровны. Рука держала трехрублевку.

— Клаша, сбегай в аптеку. Кончился боржом.

Глава вторая

Когда Клаша пыталась вспомнить деревню Чумилино, где она прожила с теткой до шести лет, то в памяти возникала одна и та же картина: осенний холодный ветер, слышно, как на улице моросит дождь. Тетка ушла к мельнику просить взаймы муки, а ее оставила дома. Ей страшно сидеть одной в маленькой, темной избе, где единственное окошко заткнуто старой теткиной кофтой и пучком соломы.

Клаша влезает на скамью, отдирает край тряпки и смотрит на улицу. По улице мимо дома идет стадо. Мокрые коровы, заляпанные грязью, уныло мычат, позади босоногий, в подсученных штанах, накрывшись с головой зипуном, бредет пастух. Он тащит по грязи длинный мокрый веревочный кнут. А дождик льет и льет без конца. Еще Клаше вспоминается злая цепная черная собака мельника, которая всегда кидалась на прохожих. Больше, как ни старалась Клаша вспомнить, ничего вспомнить не могла.

Зато у тетки, если заходила речь о Чумилине, хватало и воспоминаний и разговоров. Она обычно так и начинала: «А вот у нас в Чумилине», — и дальше шел рассказ о том, что нигде нет такой богатой деревни, как их Чумилино; нигде так зажиточно не живут мужики, как у них в деревне, и нигде девки не поют таких сердечных песен и нот такой тенистой березовой рощи, как за подмостьем в Чумилине!

Но после того как у них побывала в гостях бабка Лукерья, таких восторженных воспоминаний о деревне Клаша от тетки больше не слыхала.

В один из непогожих осенних дней в кухню вошла незнакомая старуха, повязанная большим теплым платком:

— Здравствуй, Авдотья Никифоровна.

— Здравствуйте, — сказала тетка, с недоумением разглядывая старуху.

— Иль не признала бабку Лукерью! А?!

— Ну проходи, проходи, — уже приветливо сказала тетка. — Садись. Когда приехала? Надолго ль?

— Вчера. К сынку Петруше в гости. Он здесь у Гужона на фабрике работает. Ну, думаю, дай заодно и землячку навещу, — ответила старуха, с любопытством рассматривая большую светлую кухню с полками, украшенными бумажными кружевами, блестяще начищенные кастрюли всех форм и размеров, Дунину кровать в углу с горой подушек.

На краю кровати, свесив ноги, сидела Клаша и не сводила глаз с гостьи.

— Это что же, хозяйская барышня? — спросила бабка.