Мальчик из Уржума. Клаша Сапожкова

В рослой десятилетней девочке, одетой в клетчатое платье, с косами, завязанными голубыми лентами, трудно было узнать патлатую и грязную Клашу из деревни Чумилино.

— Это племянница моя — Клаша. Разве не узнала?

— Да теперь-то, приглядевшись, узнала, а сразу никак. Выросла она очень да и одета ровно барышня, — сказала бабка Лукерья.

Дуня начала расхваливать барыню, Веру Аркадьевну, которая дарит Клашке свои поношенные юбки и кофты и такая добрая, что собирается отдать ее за свой счет в гимназию.

— А в гимназии учатся только господа. Благородные, — хвасталась Дуня.

— Ну, дай, дай ей господи, — перекрестилась бабка Лукерья.

Пока тетка разговаривала с гостьей, Клаша сбегала в булочную за мягким ситным. Сели пить чай. В стеклянную розетку с вареньем бабка Лукерья макала маленькие кусочки сахара. Рука у нее была морщинистая и коричневая. Она пила чай медленно, осторожно прихлебывая с блюдца. После третьей чашки бабка вытерла ладонью губы и начала рассказывать деревенские новости:

— Саню Малова чугункой зарезало, — только куски мяса собрали. Настька вдовой осталась с тремя ребятами; старшему восьмой год пошел. Хватит баба горя с сиротами. А у бабки Лександры сын Яшка объявился. Четыре года о себе знать не давал и вдруг — как снег на голову. Приехал в новой паре, при часах. В Сибири, говорит, служит приказчиком. Бабке пуховый платок привез и чаю кирпичного две плитки. Там у них в Сибири, в городе Ташкенте, всё кирпичный чай пьют… А Польку Куликову помнишь, что на косогоре жила? Померла. От застуды, на сплав ходила. У Баранихи девчонки-двоешки родились. Ждали парня; сын — как-никак помощник, работник, а родились девчонки, лишние рты. Ну, может, бог приберет!

Говорила бабка быстро, точно боялась, что забудет и не успеет все рассказать. Дуня слушала старуху, спрятав обе руки под фартук; лицо у ее было хмурое и красное.

— Вот тебе наши новые новинки — старое брюшко, — тараторила старуха. — С землей, как и прежде, одна горесть и расстройство. Хоть заколачивай с краю избы да и вали все гуртом в город. Не хватает крестьянству земли. Нынче весной, как нарочно, весь хлеб градом выбило. Чем кормиться будем? На Степан Фадеиче далеко не ускачешь. У него пуд возьмешь — два отдай. Жмет он мужиков. Скольких по миру пустил кровосос!..

— Торгует он в Чумилиной?

— Торгует. Этим летом железной крышей дом и лавку покрыл да еще из города граммофон привез. Разные танцы играет. Старшего сына Илюшку женил, на успенье. Взяли кривую Пелагею Старостину, из Кобтева.

Дуня вздыхала, покачивала головой, а сама то и дело посматривала на грязную лужу, что натекла на пол с мокрых бабкиных сапог.

— Ну вот и все наши новинки, — закончила, наконец, бабка Лукерья и перекрестилась. — Теперь рассказывай, Авдотья Никифоровна, про свое городское житье. Видать, не плохо живешь?

— Да уж жаловаться не приходится. Живем!.. — сказала Дуня и, подскочив к плите, помешала ложкой в большой кастрюле.

— Тетя Дуня, покажи бабушке, что Вера Аркадьевна подарила, — вмешалась Клаша.

— Кто тебя за язык тянет! Языкатая! — заворчала Дуня, но все-таки вытащила из-под кровати деревянный зеленый сундучок.

Там лежали завернутые в чистую наволочку ее праздничное синее платье и белый крахмальный фартук с прошивками, который она надевала, когда у Зуевых собирались гости. Рядом с платьем — черные хромовые башмаки на пуговках и флакон одеколона «Персидская сирень», а в углу сундучка хранился розовый, малоношеный шелковый корсет, подаренный Дуне барыней Верой Аркадьевной. Корсет Дуня надевала два раза в год: на рождество и на пасху.

Старухе подарки понравились. Опа долго щупала синее платье, вертела в руках башмаки, одеколон понюхала и похвалила. Духовитый!

На корсет бабка Лукерья неодобрительно покосилась:

— Куда его, барская выдумка!..

После ухода бабки Дуня стала убирать со стола посуду. Клаша видела, что тетка чем-то недовольна, расстроена. Она швыряла в ящик стола чайные ложки, уронила на пол большой круглый поднос и так пнула ногой кошку, что та, замяукав, бросилась под кровать.

Потом Дуня взяла тряпку и стала подтирать грязную лужу от бабкиных сапог.

— Ишь как наследила!.. Оно, конечно, не в городе, калош не носят. Эх, темнота, темнота деревенская! — сказала Дуня.

Утром Дуня отдала нищему остатки вчерашней каши и немудрый бабкин гостинец — круглый ржаной пирог с картошкой и луком.

Через месяц после появления бабки Лукерьи из Петербурга неожиданно приехал дядя Сеня. Он там прослужил три года на военной службе, или, как Дуня говорила, «на действительной». Клаша до этого знала дядю Семена только по рассказам тетки да по фотографической карточке. На карточке дядя был снят возле чугунной узорчатой решетки. Высокий, плечистый, одетый в солдатскую шинель, в военную фуражку, он стоял, вытянув руки по швам. Лицо на карточке у дяди было сердитое и немного испуганное.

— Он в жизни совсем не такой — веселый, занозистый, а здесь его ровно по голове стукнули, — говорила тетка.

И верно, дядя Семен оказался молодым и смешливым парнем.

Однажды утром в кухню вошел высокий красивый солдат с гармонией под мышкой.