Малыши и математика. Домашний кружок для дошкольников

Качество рисунков я здесь особенно не обсуждаю. Их выразительность росла день ото дня. Конькобежцы с развевающимися шарфами, пианисты за роялем, коровы на лугу — казалось, ничто не представляло проблемы для изображения. Всё более отчётливо начинало проявляться портретное сходство, если мы сами или кто-либо из знакомых были героями истории. У нас и сейчас висит дома картинка: Дима что-то очень энергично рассказывает, размахивая руками, а сама Женя смотрит на него скептически, но доброжелательно. Да-да, поверьте: художнику удалось передать не только сходство, но и характеры персонажей.

Но главным, конечно, был этот постоянный напор, эта потребность рисовать без передышки и потом опять рисовать. Мы смотрели на это чудо света, возникшее само по себе, без малейшего нашего понукания, и, что называется, «ходили на цыпочках». Мы не знали, что будет дальше. Сохранится ли эта тяга к рисованию на всю жизнь, или в один «прекрасный» момент вдруг прекратится внезапно, как и началась. И что мы тогда должны делать? Приставать к ребёнку, чтобы она рисовала хотя бы по полчаса в день? («Ну ладно, пожалуйста, двадцать минут, если ты такая ленивая». И через десять минут: «Сколько там уже времени прошло, а, пап?». Вот такие примерно сцены рисовались в моём мозгу. Я знал, что так нельзя — ну, а как можно?) Просто поразительно, до какой степени мы бессильны перед явлениями природы — а перед нами было, несомненно, явление природы.

Читатель ждёт уж рифмы «розы».

Чем может закончиться такая история? Вроде бы есть два возможных конца: «но ничего подобного не произошло», или же «именно так всё и произошло». На самом деле, как это почти всегда бывает в жизни, произошло нечто третье. Женя в самом деле стала рисовать гораздо меньше — как только научилась писать. Оказалось, что её рисование — это лишь производная от совсем другой страсти: от сочинения историй. Или, говоря иначе, это способ перенесения историй на бумагу. Когда появился другой, более адекватный способ, она тут же перестроилась на него.

Если бы мы были более прозорливыми родителями, мы бы догадались до этого раньше. Ведь истории и сказки Женя сочиняла всегда, а вовсе не только тогда, когда рисовала. Например, летом на даче, во время наших долгих прогулок; истории длились часами. Больше всего, конечно, доставалось Алле. Она говорила, что у неё порой возникало чувство, что она сейчас упадёт в обморок. А Женя мгновенно определяла, когда её переставали слушать внимательно. Часто нам поручались роли отдельных персонажей, и мы должны были произносить их реплики, которые Женя нам тут же и диктовала. Иногда мне казалось, что вот такое не творческое, механическое участие в пьесе — это как-то неинтересно. И я позволял себе внести свою собственную лепту в сюжет, т. е. произносить не то, что было велено, а нечто иное. Наказание следовало незамедлительно, и было оно — по крайней мере на мой взгляд — более суровым, чем преступление.

Возвращаясь на минуту к рисованию, хочу заметить одну поразительную вещь. Женя как-то, будучи уже взрослой, стала рассматривать свои старые рисунки (небольшую их часть, примерно полчемодана, мы увезли с собой во Францию). И вот оказалось, что она прекрасно помнит эти истории, которые сочиняла в четырёхлетием возрасте и может их все заново пересказать, глядя на рисунки.

Научившись писать, Женя стала активно осваивать разные жанры и разные манеры письма. Она узнала, что существует такой жанр, как мемуары — и принялась писать мемуары. Мы читали дома вслух драмы Шиллера — и она тотчас же сочинила драму в стиле Шиллера. Само собой разумеется, были сказки. Несколько позже появилась пьеса-телефонный разговор (с тремя участниками: сама Женя, её подружка, и время от времени встревающий в разговор старший брат). Как и Дима, она занималась с Аллой английским — и, естественно, со своим весьма ещё скудным словарным запасом принялась сочинять сказки по-английски. Самая уморительная история произошла, когда Жене было семь лет. Она случайно обнаружила дома учебник японского языка. Выяснив с нашей помощью, что у японцев кроме иероглифов существуют ещё две слоговые азбуки, она немедленно придумала какую-то сказку (с некоторой натяжкой можно сказать, что по-русски: большую её часть составляли слова типа «мама» или звукоподражания типа «му-му») — и записала её одной из этих азбук. Мы потом показали получившийся текст знакомой девочке Ане Шубиной, которая всерьёз учила японский, и та просто каталась по дивану от восторга. Увлечение японским, однако, продлилось недолго, так как его выразительные возможности быстро исчерпались.