Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Блок — последний гость, приглашенный к столу XIX столетия. Статью «В не по чину барственной шубе» Мандельштам начинает с отсылки к стихотворению Блока «Ночь, улица, фонарь, аптека…» (1912) («Так было четверть века назад. И сейчас горят там зимой малиновые шары аптек» (II, 102)), а заканчивает упоминанием «непомерной стужи» XIX в., заимствуя это выражение из «Шагов Командора»[614]. Более того, в «Барсучьей норе» Мандельштам прямо ассоциирует стихи Блока с «Пиром во время чумы» (1830) и другими произведениями Пушкина (II, 272). Наконец, блоковская манера держаться делает его своим среди приглашенных гостей, в отличие от Владимира Гиппиуса, личность которого и служит, на первый взгляд, предметом статьи. Первым впечатлением Белого о Блоке было удивление его «корректности, даже „светскости“»: «Неужели этот молодой человек, петербуржец и дворянин вполне хорошего тона, автор мистических писем, певец Вечной Женственности?»[615] Пяст описывает появившуюся у Блока в 1912 г. привычку гулять с тростью[616]

. Сергей Соловьев, который чувствовал себя навсегда преданным после первоначальной дружбы с Блоком, оставил следующие нелестные строки в форме стихотворения памяти Блока, в которых последний сравнивается с Джеймсом Стирфорсом из «Дэвида Копперфильда»:

Благородный и преступный,Избалован, властен, горд, —Ты со мною неотступно,

Ледяной блестящий лорд[617].

Возможно, это стихотворение повлияло на изображение Блока Мандельштамом в виде английского лорда и «просвещенного консерватора» в «Барсучьей норе». Более вероятно, что оба текста вызваны схожим внешним впечатлением. Почти тот же холодный аристократизм подметил в своих мемориальных стихах Игорь Северянин: «Пусть смотрит с презреньем в лорнет / На русскую душу»[618].

Личную холодность, если и не впрямь явный антисемитизм наверняка ощущал со стороны Блока Мандельштам, который, особенно в начале 1910‐х гг., довольно много общался с поэтом лично[619]

. Ронен, комментируя дневниковую запись Блока от 22 октября 1920 г. («„жидочек“ прячется, виден артист»), называет Блока «привередливым до предрассудка, когда дело касалось вопросов расы»[620]. Годы спустя, в 1930‐х, Мандельштам все еще был очень обижен нейтральностью блоковского высказывания из предисловия к поэме «Возмездие», касающегося дела Бейлиса — провокации, сфабрикованной черносотенцами: «В Киеве произошло убийство Андрея Ющинского, и возник вопрос об употреблении евреями христианской крови»[621].

Врожденной аристократичности Блока имплицитно противопоставляются приобретенные манеры Владимира Гиппиуса. Последний был по природе разночинцем. Тем не менее Гиппиус как русский писатель XIX в. усвоил барственность этого столетия — ее символизируют его меховая шуба и «властный зык», которым он подзывает извозчика. И все же предполагается, что Гиппиус — только лишь «свидетель» литературы, пусть даже и самый колоритный из литературных «домочадцев» (II, 104). В то время как Гиппиус сам являлся поэтом и был близок к ранним символистам Ивану Коневскому и Александру Добролюбову, его социальный статус выделяет его — и отделяет от главного течения русской литературы XIX в. Он достаточно близок, чтобы знать анекдоты и даже жить жизнью русского символиста («постоянно в состоянии воинственной и пламенной агонии» (II, 107)). Но он навсегда останется «литератором-разночинцем в не по чину барственной шубе» — вот откуда его литературная зависть.

Критик-формалист и прозаик Виктор Шкловский, антигерой мандельштамовского очерка «Шуба» (1922), — на вид разночинец, но в душе, по природе — барин. В то время как Мандельштам чувствует себя неловко в меховой шубе, даже купленной, Шкловский, «как настоящий захватчик, утвердился революционным порядком в Елисеевской спальне [спальне бывшего хозяина в доме, ставшем теперь, зимой 1920–1921 гг., Домом искусств. — С. Г.], с камином, двуспальной постелью, киотом и окнами на Невский. На него было любо смотреть [имеется в виду, что он выглядел чрезвычайно ухоженным для той голодной зимы. — С. Г.], и Елисеевская бывшая челядь его уважала и боялась» (IV, 508–509). В определенный момент он даже назван «хозяином» (IV, 509). Завершая очерк в классической, гражданской традиции русской прозы середины XIX в. — с выражением сочувствия и стыда перед старой кухаркой, у которой в поезде украли все ее пожитки, — Мандельштам раскрывает свою органическую связь с традицией разночинцев и свою верность ей[622].