Мария-Антуанетта. Верховная жрица любви

Существует несколько свидетельств того, что монархисты не теряли надежды освободить королеву, но все это кончилось лишь усилением охраны королевы и слежкой за ней. Неутомимый барон де Бац после провала замысла освободить заключенных из Тампля[75] не оставлял попыток спасти королеву. 28 августа, в среду, к ней в камеру явился с обычным визитом инспектор парижских тюрем, бывший торговец лимонадом Жан-Батист Мишони, которого сопровождал неприметный господин невысокого роста. Однако, как только он взглянул на нее, королева почувствовала как кровь бросилась ей в лицо, ее проняла сильная дрожь, а из глаз брызнули слезы. Мария-Антуанетта узнала шевалье де Ружвиля, кавалера ордена Святого Людовика. Не сводя взгляд с королевы, он извлек из петлицы своего сюртука букетик гвоздик и швырнул его в угол камеры возле печки. Одновременно он ухитрился прошептать ей на ухо несколько слов.

Королеве удалось обмануть бдительность своих стражников и прочитать записку, в которой обещалось передать ей 300–400 золотых и говорилось о следующем посещении в пятницу. Но и записка, и ответ Марии-Антуанетты были перехвачены и попали в документы ее судебного дела. Любопытно, что, не имея никаких письменных принадлежностей, королева использовала булавку, с помощью которой наколола на бумаге ответную фразу. Дело передали в Комитет общественной безопасности, а все причастные лица были примерно наказаны.

Марию-Антуанетту перевели в более изолированное помещение, где ранее работал аптекарь. Непосредственно в ее комнате дежурили два жандарма, за дверью — еще два. Ей более не разрешали пользоваться свечами, оставался только слабый свет, исходивший от оконца. У нее отобрали последние личные вещи, дорогие ей: обручальное кольцо, четыре перстня, несколько печаток, на одной из которых было выгравировано аллегорическое изображение любви и верности, медальон с портретом принцессы де Ламбаль и локонами детей, золотые часы работы Брегета с репетиром. Их подарил ей покойный муж в возмещение потерянных при бегстве во время штурма Тюильри.

Было покончено с букетами свежих цветов и гастрономическими послаблениями. Тем не менее, ее регулярно потчевали питательными бульонами и успокоительными настоями, чтобы поддерживать теплившуюся в ней жизнь, изнемогавшую от отсутствия деятельности. Изоляция лишала ее существование всякого смысла. Самым ужасным было ожидание неминуемого конца. Наиболее радикально настроенные депутаты Конвента начали требовать смерти королевы тотчас же после казни ее супруга. Робеспьер призывал с трибуны:

— Является ли наказание тирана единственной данью, принесенной свободе и равенству? Будем ли мы терпеть не менее виновное существо, не менее обвиняемое нацией, которое до сей поры берегли из-за остатка предрассудков, связанных с королевской особой? Будем ли мы терпеть, как она спокойно ожидает здесь плоды своих преступлений?

Пресса продолжала расписывать «преступления Австриячки» самыми яркими красками, тем более, что положение внутри страны было безрадостным. По мере того как росли цены на хлеб, падала стоимость денег. У булочных тянулись бесконечные очереди, в которых парижане почем зря честили правительство. В провинции крестьяне были недовольны тем, что их забривали в армию, отрывая от полевых работ. Однако в преданной католицизму Вандее землепашцы и рыбаки в истовом порыве массово стекались под знамена контрреволюционеров. Силы коалиционных держав одерживали одну победу за другой. Ответом стало начало Большого террора, т. е. приостановка действующих законов для противодействия сложившейся тяжелой ситуации с 5 сентября. С семнадцатого сентября закон о подозрительных лицах позволял преследовать «всех тех, кто своими поведениями, своими отношениями, своими высказываниями, своими записями выказывают себя сторонниками федерализма и врагов свободы».

Естественно, главным врагом отечества стала Мария-Антуанетта.

Вскоре выяснилось, что в качестве заложницы разжалованная королева не представляет собой никакой ценности. Когда в Брюссель послали агентов на переговоры, те для начала весьма прозрачно намекнули, что королеве грозит гильотина, но это не произвело на европейские державы ни малейшего впечатления. Во Франции же страсти продолжали бушевать и явно не выказывали тенденции к прекращению, пока санкюлотам не принесут жертву: бездыханное тело ненавистной Австриячки. Депутат Эбер орал в Конвенте: