Марк Алданов. Писатель, общественный деятель и джентльмен русской эмиграции

Крайне недоброжелательно настроенный по отношению к Берберовой <…> цитирует фрагмент из письма к нему Гайто Газданова:

«Помню, что мы были как-то в кафе: семья Вейдле, Фельзен (Н.Б.Фрейденштейн), Берберова, моя жена и я. Это было время германского наступления в Югославии. Берберова была возмущена, – но не немцами, а югославами: “Подумайте, какие мерзавцы сербы! Смеют сопротивляться!” Против нее выступили все, по-разному, конечно… Вейдле и Фельзен более мягко, я – довольно резко. После этого Берберова со свойственной ей простодушной – в некоторых случаях – глупостью, сказала: “Я не понимаю, ну Фельзен – еврей, естественно, что он так говорит. Но Вейдле и Газданов же не евреи?”

<…>

В 1942 году Берберова писала вывезенному из-под Ленинграда в Германию и как бы возникшему из небытия Р.В. Иванову-Разумнику: «Мы уже очень давно не видели никого, кто бы приехал по доброй воле из чумных мест. А вот уже скоро 3 года, как не видали ни газет, ни книг оттуда. Есть у меня кое-кто из друзей, кот<орые> сражаются на восточном фронте сейчас. Вести от них – самое волнующее, что только может быть. Здешняя наша Жизнь – одно ожидание» [БУДНИЦКИЙ (IV). С. 143, 144].

Даже сегодня упоминание каких-то безымянных «друзей, которые сражаются на восточном фронте» на стороне немцев в устах русского человека режет слух. Можно предположить с каким «неприятным привкусом» воспринимались слова Берберовой в ее письмах друзьями, находившимися тогда еще в «свободной – от немцев! – зоне», – Буниными, Адамовичем, Бахрахом… Вот, например, выдержка из письма В. Бунина – М. Цетлина (Нью-Йорк), по-видимому, от певых чисел февраля 1942 года:

Процветает Нина <Берберова> с мужем <Н.В. Макеев>. Не радует их душевное состояние. Ясно мы, конечно, представить <его себе – М.У.

> не можем. Но сегодня есть от Нины письмо с неприятным привкусом [УРАЛЬСКИЙ М. (V). С. 186].

Однако все это были только «слова», причем достаточно уклончивые и к тому же извлеченные из контекста частной переписки, а само «процветание» Берберовой и Макеева под немцами на поверку оказалось не более чем умением устраиваться в жизни, несмотря на отягчающие ее обстоятельства.

Бывших друзей Берберовой возмущали не какие-то приписываемые ей «подлые деяния», а образ мыслей, который она выказывала в это трагическое для всех время. На первый план, конечно, выступало ее отношение к евреям как особой «расе»394

, убежденность, что проблемы русско-еврейских отношений слишком специфичны, чтобы быть ассимилированными с совокупностью национальных ценностей, обозначающих русскую идентичность. Именно такого рода убеждения она, по утверждению Андрея Седых («Яша Цвибак») демонстрировала в частных беседах в начале 1940-х гг. В письме Тэффи от 13 декабря 1950 года Седых прямо заявлял:

Я знаю, что она не была коллаборационистом и не совершала каких-либо конкретных преступлений, но мы не можем простить ее за то, что она написала к нам в годы оккупации, когда мы чувствовали, что за нами охотятся как за животными395.

Нина Берберова стойко отбивалась от всех обвинений, опираясь при этом и на поддержку своих друзей, авторитетных в антифашистских кругах. Среди них были и близкие Алданову люди – его однопартиец историк Сергей Мельгунов, Александр Керенский и Борис Зайцев, а из числа русско-еврейских публицистов историк Петер Рысс396.