Последний защитник доброго имени Нины Берберовой израильско-американский филолог-славист Омри Ронен писал:
…ряд современников обвинял Берберову в прогитлеровских симпатиях и в неблаговидном поведении при немецкой оккупации. Г.П. Струве говорил мне, что ей не безпричины обрили голову (о чем сама она молчит, лишь намекая на это фантасмагорическим обиняком, в «Курсиве»). Некоторых читателей журнальной версии этого очерка мои слова озадачили. Я должен поэтому пояснить, что имею в виду сцену, когда Н. Н. лежит в сарае, связанная ее негодяем-соседом, и ожидает казни наутро. Ее освобождают жандармы, она бежит с мужем в соседний городок и наблюдает там издевательства толпы над голой и обритой молоденькой девушкой. Кто видел фильм «Hiroshima mon amour» («Хиросима любовь моя»397
) знает, каковы были эти французские самосуды, когда трусливая чернь, в 1939 году не желавшая умирать ни за Данциг, ни за Париж, в 1944-м вымещала свой позор на беззащитных женщинах. <…>Р. О. Якобсон, человек очень чуткий к обвинениям в гитлеризме, но знавший особенности человеческого существования в падшей стране, прекрасно относился к Н. Н. и всегда хвалил ее мемуары. Я полагаю, что перед войной и до лета 1942 года она разделяла образ мыслей своего круга: не только жестокие политические убеждения и упования четы Мережковских (религиозные чаяния которых она презирала), Вольского, Смоленского и им подобных, но и благоглупости Бунина с Зайцевым, надеявшихся, судя по их опубликованной переписке, что не так страшен черт, как те, кто его малюет.
<…>
Антисемиткой она не была никогда, но долго не верила, что евреев убивают, а когда увидала гестапо в действии, получила прикладом по уху и узнала правду, то немцев возненавидела лютой и непреходящей ненавистью, как ненавидят только разочаровавшиеся.
<…>
Я знал Берберову без малого тридцать лет. Если правда, что она симпатизировала гитлеризму за четверть века до нашего знакомства, то, значит, прав Гумилев: мы меняем души [РОНЕН О.].
В «деле» Берберовой Марк Алданов воленс-ноленс оказался ключевой фигурой. Если в конце 1944 г., сразу же после освобождения Парижа, он писал Вишняку:
О русских в Париже известий нет. Воображаю, как трясутся теперь Гиппиус, Берберова, Сургучев и Шмелев,