Маркос Рамирес

Со второго этажа отделения доносился до улицы стук пишущих машинок, и мальчики утверждали, что именно там печатают эти новенькие денежные знаки с тем, чтобы потом разбрасывать их из окна. Раз вечером я тоже пошел было туда, но лишь изорвал одежду и исцарапал в кровь руки, заполучив в конце концов только обрывок «временки». Больше туда я не ходил.

Меж тем настали бурные времена — подпольная оппозиция выступила против диктатуры братьев Тиноко. Уже пали в самоотверженной борьбе Рохелио Фернандес Гуель и его отважные сподвижники, погиб учитель Гарсиа Фламенко[45], а на северной границе мужественно сражалась горсточка революционеров, поддерживая искру надежды в душе народа. Братья Тиноко, стремившиеся удержаться у власти любой ценой, мобилизовали тысячи мирных крестьян Центрального плоскогорья; с кокардой на шляпе и с ружьем на плече, они были брошены в дальнюю провинцию Гуанакасте против революционеров, и вскоре тюрьмы страны переполнились политическими заключенными. В народе прошел слух, что заключенных пытают; иные уверяли, что поздней ночью в окрестностях тюрьмы слышны жуткие стоны и крики.

Мой дядя Сакариас пробыл в тюрьме две недели за то, что требовал освобождения юриста, в конторе которого он работал. Дядя стал активным сторонником оппозиции. Дома и на окрестных улицах я слышал, как он неустанно слал проклятия диктаторам…

Однажды, играя с сестренками в патио, я заметил, как отчим оторвался от работы, быстро поднялся с табурета и вышел на тротуар, где тут же к нему присоединились мать и соседки. Все были возбуждены. Я выбежал взглянуть, что за странные вещи происходят на улице, и увидел, как мимо переулка, по Центральному проспекту, двигалась к центру города взбудораженная, потрясавшая кулаками толпа, почти сплошь женщины и ребятишки. В воздухе над толпой реяли флаги и плакаты. До нас долетел глухой рокот. Охваченный любопытством, я попросил разрешения сбегать и поближе посмотреть, что там творится, но мать, испугавшись, сказала:

— И не думай! Ты еще мал, а это — дело взрослых, и дело опасное! — И как бы про себя в тоскливом раздумье добавила: — Лишь бы конная полиция не нагрянула! Ведь эти бандиты способны расстрелять беззащитных.

Все же мне удалось ускользнуть от матери. Бегом бросился я за демонстрацией. В Центральном парке у входа в собор огромная толпа с жаром рукоплескала маленькой, смуглой, хорошо одетой женщине, которая только что закончила пламенную речь. В ответ на аплодисменты она сорвала с груди большой зеленый бант и, размахивая им над головой, попыталась спуститься с паперти и пройти сквозь собравшуюся толпу. Люди, наводнившие парк, ломали зеленые ветки, восторженно поднимая их, как знамена, или срывали листья, чтобы прикрепить к груди, — зеленый цвет был эмблемой революционеров, дравшихся на границе.

Неожиданно среди беспорядочного гула толпы раздался грозный клич, подхваченный сотней и тысячей голосов:

— К «Ла информасьон»! К редакции газеты «Ла информасьон»!

Бушующий человеческий поток вмиг разлился и покатился по проспекту на восток. Слышались громкие угрозы, руки крепко сжимали вывороченные на ходу из мостовой булыжники.

Затерявшись среди толпы, я также торопился набрать побольше камней, хотя не понимал, для чего это делают другие. Когда толпа, дойдя до угла, повернула на север, кто-то крикнул:

— Здесь правительственная конюшня!

Я увидел, как разъяренные люди, разбив тяжелую входную дверь здания, вытащили на улицу человека, прикрывавшего голову руками. Не знаю, что произошло после, — людской поток увлек меня, и я вместе со всеми продолжал двигаться вперед.

Не помню, как и когда я очутился против двухэтажного дома, на крыше которого большими буквами светилось название газеты, ненавистной народу, считавшему ее официальным органом диктатуры, — «Ла информасьон».

На углу и по всем прилегающим улицам бурлило грозное море отважных людей, кидавших камни в здание. На балконе второго этажа вдруг появился человек, угрожая револьвером. С улицы прозвучало несколько выстрелов и посыпался град камней — человек поспешил скрыться. Выбив оконные рамы и дверь, демонстранты, как дьяволы, ворвались в типографию и принялись разбивать машины и бросать через окна огромные рулоны газетной бумаги.

Я тоже развлекался, швыряя камни в здание, но старался бросать повыше, чтобы разбить электрические лампочки на вывеске, и был всецело поглощен этим, когда заметил первые длинные языки пламени; окутанные густыми клубами черного дыма, они вырвались из разбитых окон, вызвав радостное улюлюканье и оглушительный хохот в толпе. Но тут раздались крики:

— Полиция! Полиция!