Маркос Рамирес

Оба подростка вышли на середину зала и сперва осторожно стали обмениваться ударами; один из тех, что встречал нас, взял на себя обязанности судьи, он что-то забормотал и запрыгал вокруг боксеров.

Уверенный в своем превосходстве, гринго нагло и самодовольно улыбался, намереваясь вволю потешиться над противником: то он, взмахнув рукой, задерживал ее в воздухе, то хвастливо подставлял лицо, чтобы затем легким движением уклониться от удара. Искусно маневрируя, он применял сложные и стремительные уловки, и, казалось, не слишком-то горел желанием бить противника, а умышленно медлил, чтобы позабавить своих товарищей, зубоскаливших над неопытностью моего друга.

Вдруг все изменилось — игра превратилась в дикое и кровавое побоище. Воспользовавшись незначительной оплошностью своего не в меру самонадеянного противника, Эрнесто правой рукой неожиданно нанес ему сокрушительный удар в лицо и разбил нос. Американец пошатнулся и попятился. При виде крови на лице чемпиона бойскауты глухо взвыли от удивления и бешенства; вой усилился, когда, в надежде повторить удачный прием, Эрнесто смело ринулся на гринго. Но моему другу не пришлось воспользоваться минутным успехом.

Озлобленный американец, подбодряемый зычными криками товарищей, ловко обхватил Эрнесто обеими руками, потом, вмиг освободив одну руку, нанес ему в левый глаз меткий удар, за которым последовал град новых тумаков, и наконец свалил его с ног. Мой друг быстро вскочил и продолжал по-прежнему храбро и отчаянно драться, но на каждый удар получал от гринго десяток. Кровь хлынула из носа и рассеченных губ Эрнесто, он падал, поднимался и снова падал, чтобы опять встать. Но с каждым разом это стоило ему все больших и больших усилий; теперь он видел только одним глазом, другой совсем заплыл. Бойскауты бесновались от ликования, прыгали и улюлюкали, как черти.

Затерявшись в невообразимой суматохе, я сжался в комок и зажмурил глаза, чтобы больше ничего не видеть, и тотчас услышал, как Эрнесто снова упал. Взрыв торжествующей радости заставил меня взглянуть на «ринг»: янки беспорядочно толпились, шумно приветствуя победителя; они подняли его на плечи. А Эрнесто, распростершись на полу, тщетно пытался приподняться.

Я поспешил к нему на помощь. Закрыв лицо руками, он горько всхлипывал. Не из-за полученных ли ударов он плакал? Зная его гордость, я понимал, что нет. Эрнесто плакал от полной безнадежности, поняв, что ему уже не завладеть долларом, в котором так нуждались дома! При этой мысли меня охватили безмерный гнев и неудержимое желание во что бы то ни стало выиграть, отвоевать доллар — пусть хоть полжизни оставлю в схватке! Сорвав с рук Эрнесто перчатки, я подбежал к судье и потребовал, чтобы тот немедленно надел мне их на руки. Скорее в бой!

Увидев появившегося в центре зала противника, я кинулся на него, как кидается раненый, ослепленный яростью зверь. Обеими руками я наносил ему удар за ударом, не замечая, не чувствуя ответных тумаков американца. Однако мало-помалу рыжий гринго стал меня одолевать. Силы мои иссякали… Я вложил в борьбу всю свою душу, все сердце, охваченный фанатичным упорством и неукротимой решимостью, но все было напрасно.

Гринго расквасил мне губы, нос, рассек бровь. Не раз я тяжело падал, снова поднимался. И наконец ноги отказались держать меня. Тогда, растянувшись на полу, я зарыдал в бессильной злобе и отчаянии — совсем как Эрнесто.

Когда мы уходили, одинокие, побитые, посрамленные, я услышал голос того самого тико, что вовлек нас в эту подлую авантюру. Он снова кричал из окна:

— Ребята, вот доллары! Валяйте сюда все, не будьте дураками!

Меня словно обожгло. А Эрнесто, спускаясь по лестнице, с горечью проговорил:

— Этот прохвост мог бы дать нам хоть полдоллара… на обоих… за драку!..

— Наплевать! — гневно откликнулся я. — Завтра же отыщем на улице этого щенка и распишем ему морду как следует!

* * *

Нам пришлось покинуть старый дом и искать другого приюта — хозяин решил отремонтировать и сдать дом в аренду новому квартиранту, который собирался открыть пекарню. Кстати, ловкий предприниматель, пользуясь тем, что муки в стране не хватало и цены на хлеб неимоверно поднялись, заработал на этом кучу денег. Он выпекал из кукурузной муки грубого помола свои знаменитые «лепехи», похожие на прокисший густой клей и в те голодные годы заменявшие беднякам хлеб.

Мы перебрались в дом, который сдала дяде Сакариасу мать его невесты, по соседству со своей семьей.

Талиа — невеста дяди — была красивой, белолицей, милой девушкой. Мама ее искренне полюбила, я тоже ее любил — она стала моим ангелом-хранителем: одним лишь своим присутствием она умела сдержать гнев жениха, когда тот пытался наказать меня за какую-нибудь проделку.