Маркос Рамирес

Директор, казалось, смутился, потом, вероятно, чтобы использовать создавшуюся обстановку, обратился ко всем ученикам, похлопывая меня по плечу:

— Вот как надлежит поступать, мальчики! Ему хотелось узнать, и он попробовал яд на себе!

Он объявил меня свободным от наказания и ответственности. Братья Сибаха и Самора были немедленно исключены из школы. Я же стал героем дня. Но клянусь, помогая чертить кресты на лицах ребят, я не подозревал, что предательский сок обладает таким ужасным действием.

Потом пришли две вдовы умолять директора простить их сыновей, и исключение было заменено им двухнедельным запретом посещать занятия.

Дон Севэро был талантливым человеком и отличным учителем, хорошо знавшим все дисциплины школьной программы. Но я, настроенный против его властного характера и жестоких наказаний, не желал ему подчиняться, и учебный год, проведенный под его руководством, оставил самое плохое и отвратительное воспоминание из всех моих школьных лет. Вот почему мои отметки за биместр[52] представляли собой сущее бедствие — каждая из них означала для меня соответствующую порку. По словам дяди Сакариаса, ему было стыдно подписывать мои табели. Баллы за последний биместр были настолько низкие, что, принеся табель домой, я спрятал его в стенную щель, не решаясь никому показывать.

Прошло несколько дней. Все школьники уже вернули табели дону Севэро, а мой продолжал лежать на старом месте — в стене. Наконец, рассудив, что дома никто не ведет учета табелям, которые я приношу из школы, я решился извлечь его и принялся тщательно подделывать подпись дяди. Работа была выполнена так чисто и искусно, что даже грозный дон Севэро не заметил подлога.

Но сам-то я знал, что год потерян, и понимал, что для матери это печальное событие будет тяжелым ударом, еще одним несчастьем, которое надолго омрачит ее жизнь. Да и дядя изобьет меня до полусмерти — что, впрочем, мало меня пугало. Обдумывая столь мрачные перспективы, я напал на счастливый выход из положения: мне надлежит немедленно заболеть и не менее двух месяцев проваляться в постели; тогда мать подумает, будто год потерян из-за болезни. С этого дня я начал исподволь, не вызывая подозрений, расспрашивать товарищей о разных болезнях, пока однажды, возвращаясь из школы в час завтрака, Хосе Сибаха не сообщил мне:

— Знаешь? Мне сказали, будто, наевшись жареных фиг, можно отравиться и умереть.

— Но ведь человек не умирает сразу? Правда? — настаивал я, преисполненный радости и надежды.

— Думаю, что нет, — ответил Хосе.

Я наскоро проглотил завтрак и вышел на улицу, решив воспользоваться чудесным рецептом Хосе Сибахи. Вскоре в кармане у меня лежали горсть очищенных фиг и коробка спичек. Когда я пришел в школу, то направился прямо в патио, развел в углу маленький костер и, приспособив в качестве сковородки пустой жестяной ящик из-под битума, принялся жарить фиги. Получилось, однако, хуже, чем я ожидал. Расплавившись, остатки битума образовали вместе с фигами отвратительную бурую кашицу, которую я глотал, закрыв глаза и запивая водой.

Через полчаса, сидя за партой, я почувствовал себя плохо — появились рези в животе и жар. В этот день у нас был только один урок. Воспользовавшись этим обстоятельством, товарищи разработали план похода к Водопою и, выходя из школы, позвали меня с собой купаться.

— Не могу, — отговорился я. — Мне худо!

Они стали уговаривать, и я согласился пойти вместе, предупредив, однако, что сам купаться не буду.

Усевшись под обрывом и глядя, как товарищи барахтаются в воде, я вдруг почувствовал, что мои веки пылают, наливаясь свинцом. Что же теперь предпринять? Если я приду в таком состоянии домой, мать уложит меня в постель, основательно разотрет камфарным маслом, даст хорошую дозу бромхинина и большую чашку горячего имбирного напитка с лимоном и цветом бузины; ночью я буду потеть, как идиот, а наутро встану свежий, как огурчик… И вся моя затея лопнет!

Нет, так не годится! И, желая во что бы то ни стало усилить лихорадку, я тут же сбросил белье и нырнул в глубь заводи.

Не знаю, в результате ли сумасбродных выходок или случайного заболевания, но мне стало так плохо, что товарищи с трудом дотащили меня до дверей дома, а мать сразу уложила в постель, уже в бессознательном состоянии. Ночью у меня начался бред и дважды повторились сильные кровотечения. После доктор сказал, что они-то и спасли мне жизнь.

Об этих днях горячки и бреда у меня сохранились лишь смутные воспоминания, точно я смотрел на все сквозь густой туман, душивший меня. Какие-то тени, бормоча молитвы, склонялись над моей кроватью. Соскочив с постели, я носился по комнате, спотыкался и громко кричал, отбиваясь, как мне казалось, от окружавших меня индейцев и участвуя в кровопролитных битвах… Мать и дядя пытались меня успокоить и силой укладывали в постель. Помню, что в один из таких моментов, стараясь вырваться из рук дяди, я кричал:

— Не верите? Я — раненый, я вернулся с войны! Здесь под кроватью — моя каска и ружье! Посмотрите!