Маркос Рамирес

Немного спустя я уже сидел на кухне, окруженный сестренками, и перед их широко раскрытыми глазами раскладывал на столе все свое добро: четыре консервные банки с лососиной, халву, мараньоны, каимито, а потом миски, кувшин с ложкой и целую гору чудесных, изумительных раковин. Наконец-то я могу преподнести матери и сестрам бесценные трофеи, добытые мною на войне — или просто украденные — для них!

Бесконечно счастливый, чувствуя себя на седьмом небе от радости, я тут же начал повествовать о своих великих подвигах, ни словом не обмолвясь, конечно, о жульнических проделках. И, когда мать меня прервала, предложив мараньон и кусочек лососины, я с благородным бескорыстием отказался от своей доли:

— Угощайтесь, кушайте сами! Я там каждый день объедался! Просто оскомину себе набил!

VII

Из-за побега на войну меня не могли принять в столичную школу, и пятый класс мне пришлось проходить в Алахвэле.

Нужно ли говорить, что я был рад-радешенек вернуться в родное местечко. В первый же вечер, когда мы вдвоем уселись в тенистом уголке старого дедовского сада, я рассказал Томасито — конечно, с добавлением и прикрасами — о моих «боевых» приключениях в походе Южной армии.

Томасито записался в Алахвэльский Институт[69], чтобы получить среднее образование. Я же на другой день после приезда поступил в училище — здесь мне предстояло закончить начальную школу.

Весь последний год я вел себя в училище вполне сносно. Жизнь в Алахвэле, казалось, успокаивала и смиряла мое озорство — верно оттого, что здесь я мог свободно бегать и шалить — мои проказы никому не досаждали.

Дедушка уже продал трапиче, но у него остался обширный сад, засаженный чайотэрами[70]

и фруктовыми деревьями, а примерно в двухстах варах от дома сохранился превосходный выгон, где росли развесистые смоковницы и гуайабо. На другом, более отдаленном участке, на берегу реки Сируэлас, темнела роща, в которой водилось множество белок, а ближе к воде была разбита небольшая плантация сахарного тростника.

Иногда после полудня мы вместе с Томасито бегали в Лас Каноас — кидать камни в осиные гнезда; на обратном пути страшно было глядеть на наши воспаленные и распухшие от укусов лица. Под вечер, когда на небе выплывала луна, мы бежали с ребятами на луг близ Сируэлас — полакомиться сахарным тростником и выкупаться в чудесной речной заводи.

Рядом с домом деда находились пустырь Ла Агониа и великолепная площадь Эль Льяно — место сборищ веселой детворы; днем здесь происходили соревнования в футбол, крокет или палету[71], а по ночам мы играли в «сторожей и воров» или рассказывали друг другу страшные и увлекательные истории о привидениях. В моем распоряжении были и три протекавшие неподалеку речки — Сируэлас, Брасиль и Марав

илья, при первых зимних ливнях там отлично клевали барбудо, а летом, в жаркие, пыльные дни, хорошо было окунуться в их прозрачные, свежие воды.

В тот год мне удалось всласть поохотиться — недаром же я был непревзойденным стрелком из лука. Почти все воскресенья мы посвящали рейдам вдоль берегов рек и по обширным чужим плантациям, по лесам и оврагам, заросшим кустарником; мы гонялись за пиче, дикими голубями, ястребами, совами, гарробо[72], белками, змеями. Появлялись почти всякий раз с богатой добычей, гордо шагая по главной улице местечка.

Помнится, нам однажды не повезло, мы возвращались из похода с пустыми руками и с досадой думали о том, как высмеют нас соседи; подходя к поселку Лас Каноас, мы неожиданно увидели домашних уток, которые плавали и ныряли в канаве, у обочины дороги.

— Карамба! Не сойдет ли эта белая утка за цаплю? — заметил я, указывая на самую крупную из доверчивых птиц. — Беда вернуться домой ни с чем! Верно?

Ребята были готовы на все, лишь бы избежать злых насмешек приятелей, и не раздумывая одобрили мою замечательную мысль. Сказано — сделано: две меткие стрелы поразили несчастную белую утку; она беспомощно затрепыхалась в канаве, а ее напуганные подружки разлетелись во все стороны, оглашая воздух истошным кряканьем. Вмиг отрубили мы лапы и шею у незадачливой утки, чтобы никто не мог ее узнать, потом, прыгнув через забор, пересекли чье-то поле и вышли у самой площади Эль Льяно.

В поселке, когда мы проходили мимо домов, какой-то сосед подозрительно взглянул на нас и не без задней мысли спросил:

— Что подстрелили, ребята?

— Цаплю! — хором закричали мы на ходу, не задерживаясь.

Хитрец разразился оглушительным хохотом, а его жена, высунувшись из окна, насмешливо крикнула нам вслед:

— Иисусе! Вот так удача! Ну не диво ли? Какую жирную цаплю удалось им отыскать!.. Жаль только, что лап с собой не захватили!

Так провалился наш план обмануть соседей! Пристыженные, мы прибавили шагу и зашли в дом к одному приятелю — благо мать его была глухой и полуслепой старухой; там мы приготовили и преспокойно съели проклятую «цаплю». Она была восхитительна!