Марксизм в эпоху II Интернационала. Выпуск второй

По этим двум характерным чертам Лабриола без труда узнал бы себя, ибо, в сущности, они лишь отражали то, что он думал о себе самом и о марксизме; меньше, должно быть, он согласился бы со званием «вождя итальянских социалистов». И вовсе не потому, что ему когда-либо была чужда судьба итальянского социалистического движения, как давалось понять между строк некролога в «Критике сочиале». Написанная и помеченная инициалами Турати краткая статейка, загнанная на предпоследнюю страницу журнала, откровенно преследовала цель преуменьшить вклад Лабриолы в борьбу за социализм. Сами похвалы и позитивные оценки, в немалом числе содержащиеся в заметке, производили впечатление, будто речь идет об ограничении заслуг Лабрнолы областью, внешней по отношению к практическим интересам движения. Турати показывал, что высоко ценит «эрудицию» и «тонкость дарования» покойного, уверял, что восхищается «полетом мысли, выписывавшей самые тонкие узоры и отмеченной самыми удивительными оттенками»; все это давало ему основание воздать почести «самому просвещенно-критическому уму, какой когда-либо оказывал честь итальянскому социалистическому движению», но в то же время исключить, чтобы от столь великой «чести» движение получило хоть какие-нибудь позитивные плоды.

«В основном критическая, натура его таланта не позволила ему стать ни активным бойцом партии в полном смысле этого слова, ни деятелем, сотрудничающим в осуществлении наших позитивных акций, в которых он различал прежде всего упущения и неизбежную непоследовательность».

За этими словами снова шли похвалы, но они не смягчали холодности заключительного прощального напутствия: «Мы будем часто возвращаться к его книгам в краткие мгновения досуга, которые жизнь активного члена партии оставляет для учебы»[401]

.

Блистательная и эрудированная научная проза для мгновений досуга, а не теория, способная быть руководством к действию. Вследствие такой ограничительной оценки Турати мог обойтись и без той самой серьезной оговорки, с помощью которой он по меньшей мере десять лет пытался устранить Лабриолу-политика, а именно обвинения в злословии. Обвинение такого рода в журнальном некрологе выглядело бы неуместным, но это не значит, что оно было забыто. Спутница жизни Турати Анна Кулишова писала ему 5 февраля 1904 года:

«Прочитал ли ты в „Трибуне“ статью Растиньяка (Винченцо Морелло) об Антонио Лабриоле? Она показалась мне лучшей из всех более или менее преувеличенно апологетических материалов, появившихся в газетах. Этот образ современного Сократа, который становится завсегдатаем кафе, страшно язвителен, но в то же время правдив»[402].

В действительности же самым едким в сравнении Растиньяка был даже не сам по себе этот образ, а намек на причины, по которым Сократ в Лабриоле уступил место оратору, разглагольствующему в кафе: «Поскольку город больше не предоставлял в его распоряжение форума, ему не оставалось ничего иного, как искать прибежище в кафе»[403]

. Почти десятилетием раньше Энгельс, не прибегая ни к каким метафорам, говорил, в сущности, о том же самом. Отвечая Турати, который в одном из предыдущих писем жаловался на «злословие» Лабриолы, он писал:

«Что касается… Лабриолы, то злой язык, который Вы ему приписываете, возможно и имеет некоторое право на существование в такой стране, как Италия, где социалистическая партия, как и все другие партии, подверглась нашествию своего рода саранчи, этой „деклассированной буржуазной молодежи“, которой так гордился Бакунин»[404].

Чтобы лучше понять суть проблемы и быть в состоянии ориентироваться среди этих противоречивых мнений, необходимо обратиться к истории итальянского рабочего движения, с которой связано развитие личности Лабриолы.

2. Грезы итальянской революции