Марксизм в эпоху II Интернационала. Выпуск второй

Речь шла о ряде положений, перекликавшихся одно с другим даже по форме и отражавших тогдашние дискуссии о будущем России. Но они в то же время напоминали о соображениях, высказанных Энгельсом Бернштейну несколько месяцев тому назад. Речь шла о южных славянах, народах «без истории», пешках во внешней политике русского царизма, к которым Бернштейн высказал симпатии, весьма сходные с симпатиями Каутского к египетской партии.

«Вполне понятно, что это мое письмо (имеется в виду письмо Энгельса Каутскому: К

. Маркс и Ф. Энгельс

. Соч., т. 35, с. 219 – 224. – Ред.) не убедило Вас, – писал Энгельс Бернштейну, объявившему себя сторонником восставших Боснии и Герцеговины, – коль скоро Вы уже сочувствовали „угнетенным“ южным славянам. Ведь первоначально, – поскольку все мы сперва прошли через либерализм или радикализм, – мы оттуда переняли это сочувствие ко всем „угнетенным“ национальностям, и я помню, как много времени и изучения мне понадобилось, пока я отделался от этого, – но зато уж основательно… Впрочем, Вы можете сочувствовать этим маленьким отсталым народностям, сколько Вам угодно… Но они были и остаются орудием царизма, а в политике не место поэтическим симпатиям»[952]

.

В основе подобного рода мнений, вполне совпадавших в том, что касается признания абсолютного примата революции на Западе и «пролетариата Запада, развитого с точки зрения капитализма», как ее субъекта, были две вещи, которые лишь частично могли повлиять на Каутского и Бернштейна: с одной стороны, историческое значение таких понятий, как «народ» и «угнетение», которые рабочий класс должен был осмыслить и изучить, и противоречия, которые он должен был разрешить с помощью победы революции; с другой стороны – постоянные ссылки на Россию (ее влияние явно чувствовалось на Балканах, но ее длинная рука доставала, по мнению Энгельса, до Араби-паши), которая в революционной пролетарской перспективе играла роль сколь главную, столь и противоречивую в том смысле, что оставалась оплотом реакции, хотя в ней все более определенно проявлялись возможности нового своего «1789 года».

Тем не менее ответы Энгельса, связанные с перспективой неминуемой революции в Европе, не давали возможности разрешить проблемы, которые вскоре приобретут гораздо более важное значение и выйдут далеко за рамки проблем южных славян и египетских феллахов, причем в обстановке, не подтверждавшей оптимистических предсказаний Энгельса. В конце века, когда предметом дискуссии стала вся традиция теории Маркса и Энгельса по восточному вопросу и когда колониальные захваты распространились на все части света, два авторитетных представителя европейского рабочего движения, Э. Бернштейн и Э. Белфорт Бакс, могли бы сослаться на один из аргументов противоречивого мнения Энгельса.

«Не всякая борьба угнетенных народов против их угнетателей, – заметил бы Бернштейн, – является борьбой за освобождение… Нецивилизованные народы и враги свободы, восстающие против цивилизации, не имеют никакого права на наше сочувствие… Если в прошлом со стороны социалистов можно было предложить помощь диким народам и варварам в их борьбе против наступающей капиталистической цивилизации, то все это было связано с пережитками романтизма, чья несостоятельность обнаружилась в тот момент, когда полностью проявились его последствия»[953].

Белфорт Бакс со своей стороны приводил в пример свои беседы с Энгельсом: «Согласно тому, что неоднократно повторял Энгельс пишущему эти строки, единственно верной политикой социал-демократии по отношению к отсталым народам является, как бы там ни было, политика временного невмешательства». И далее утверждал, что единственный якорь спасения для капитализма – колониальная экспансия.