Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый

С Октябрьской революцией, когда большевики осуществили знаменитый лозунг Ленина, провозглашенный им в июне 1917 года, и взяли «всю власть», меньшевики стали первыми из марксистов-социал-демократов, кто лицом к лицу столкнулся с новым явлением – коммунистической диктатурой меньшинства, но опирающейся на широкую поддержку пролетариата и пытающейся строить социализм в отсталой стране, прибегая к террору с целью преодолеть сопротивление установленной этим меньшинством монополии на власть и его социальным экспериментам.

Николай Суханов, соратник Мартова по борьбе, критиковавший его, однако, уже в 1917 году, и превосходный летописец революции, понял это положение дел на II съезде Советов 26 октября (8 ноября) 1917 года. «Сидя в последних рядах», он «с тяжелым сердцем» следил за большевиками, которые праздновали победу. «Как мне хотелось присоединиться и слиться с этой массой и ее руководителями! Но я не мог…»[426] Через месяц в письме Павлу Аксельроду Мартов кратко изложил причины, по которым он и меньшевики (а мы можем добавить, что с того момента и все социал-демократы) не могли связать свою судьбу с большевиками.

«Трагично, – писал Мартов, – что марксисты вроде нас не могут со спокойной совестью делать то, к чему зовет их долг, – быть вместе с пролетариатом, даже когда он идет по неправильному пути… Прошу тебя, попытайся понять, что, в конце концов, мы находимся перед лицом победного восстания пролетариата. Почти весь пролетариат поддерживает Ленина и надеется с помощью этого восстания добиться своего социального освобождения, целиком сознавая, что он бросил перчатку всем антипролетарским силам…»

Прежде всего его отталкивали «демагогические формы с их преторианскими атрибутами, в которые драпировался этот строй», и «всякого рода насилие», к которому прибегали большевики, чтобы «преодолеть пассивное сопротивление социального организма»[427]. В конце 1917 года, когда положение полностью прояснилось, Мартов решил, что это уже не диктатура пролетариата и не социализм людей, воспитанных «на Марксе и европейской истории». Он писал своему другу Н.С. Кристи:

«Это не только мое глубокое убеждение, что насадить социализм в экономически и культурно отсталой стране – бессмысленная утопия; тут еще и моя врожденная неспособность примириться с той аракчеевской концепцией социализма и с той пугачевской интерпретацией классовой борьбы, которые являются естественным следствием самой попытки пересадить европейские идеалы на азиатскую почву… Здесь может процветать лишь квазисоциализм „траншей и казарм“, основанный на полной варваризации жизни, чистейший культ кулака, и даже не мозолистого кулака, и нам никак не избавиться от чувства вины перед лицом каждого образованного буржуа».

Отсюда возник и страх, что «сама идея социализма будет дискредитирована в умах людей» и что, кроме того, Россия идет по пути «анархии к какой-то из форм цезаризма», когда массы «потеряли веру в собственную способность самоуправления»[428]

.

3. Призрак бонапартизма

Хотя Мартова все меньше беспокоила опасность внешней контрреволюции, его вплоть до самой смерти преследовал призрак внутреннего бонапартистского перерождения большевистского режима. Тем не менее меньшевики (с декабря 1917 года они вновь признали Мартова своим вождем) все-таки считали, что любая попытка насильственного свержения большевистского строя «пройдет по трупам побежденного пролетарского движения» и, стало быть, сыграет на руку «единственно буржуазии»[429].