Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый

Мартов должен был взглянуть правде в глаза и убедиться, что он потерял влияние на партию, уступив место Церетели и оставшись во главе незначительной группы меньшевиков-интернационалистов, в высшей степени образованных и проницательных людей, «непримиримых противников» и критиков революционного оборончества и коалиционизма меньшевистского большинства[411], но не способных указать конкретный выход из кризиса власти, который изматывал российскую революцию. Еще на съезде Советов в июне 1917 года, усмотрев в тактике коалиций «основную ошибку», Мартов вновь поднял на щит свои старые догмы и потребовал выхода министров-социалистов из коалиционного правительства, выступив – ни больше, ни меньше – за возвращение к «двоевластию» периода марта – апреля. Утверждая, что власть следует оставить «целиком и полностью» в руках буржуазии, он призывал Советы оказывать на нее «максимальное давление», повиснуть над ее головой, «как дубина», и требовать: «Вперед, или прочь с дороги!»

[412]

В то время как подавляющее большинство меньшевиков, несмотря на привязанность к Мартову, считало его слишком большим доктринером в вопросах власти, многие решили, что его дискуссии с Церетели и Лениным в рамках широкой всероссийской дискуссии о войне и мире на июньском съезде Советов отличались неизлечимо абстрактным «интернационализмом». Здесь Мартов дошел до того, что предложил послать союзникам от имени России ультиматум с требованием отказаться от «империалистских» целей и начать переговоры о мире. В случае отрицательного ответа революционная Россия должна была порвать отношения с союзниками, но, если бы немцы перешли в наступление, она должна была сохранить за собой возможность «сепаратной войны»[413]

. Поэтому не удивительно, что при чрезвычайном положении, сложившемся в 1917 году, меньшевики объединились вокруг более практичного, решительного и харизматичного Церетели с его «революционным оборончеством». Демократическая Россия должна была продолжать «оборонительную» войну (без территориальных претензий) до тех пор, пока совместное давление российского правительства и социалистического европейского общественного мнения (его следовало мобилизовать на конференции социалистических партий в Стокгольме) не заставит союзников пойти на переговоры о «демократическом» мире без победителей и побежденных[414]. Они даже считали полезной попытку испробовать «реалистическую политическую пролетарскую тактику» союза с либеральной буржуазией, которую так превозносил Церетели. Хотя его догматическое напоминание о классическом предупреждении Энгельса насчет рискованности преждевременного захвата власти социалистами – оно было принято Плехановым – не могло придать коалиционизму марксистский характер

[415], практические аргументы Церетели в пользу того, что России необходимо правительство, которое объединяло бы «все жизненные силы страны», убедили многих меньшевиков, которые странным образом не испытывали тогда никакого стремления к власти. Этот туманный призыв был в первую очередь обращен к той части либеральной буржуазии, организованной в партию кадетов, которая была расположена воевать за «национальную» русскую «революции». По мнению Церетели,

«русскому рабочему классу недостает того организационного опыта, который можно приобрести лишь в свободном государстве, и поэтому сам он пока не в состоянии взять власть и пользоваться ею. Поэтому с огромным интересом он смотрит на союз со всеми жизненными силами страны на основе общей национально-демократической программы»[416]

.

Эта политика классового сотрудничества символически выразилась в Государственном совещании в Москве 15 августа 1917 года, когда Церетели, «благородный вождь русской демократии», под «аплодисменты, переходящие в овацию», пожал руку главе русских промышленников Александру Бубликову[417]. Этой политики Церетели лояльно и последовательно придерживался и после Октябрьской революции. Даже 10 ноября 1917 года он еще настаивал на том, чтобы рассматривать кадетов как возможных союзников в коалиционном послебольшевистском «демократическом правительстве», хотя и очень сомневался, не повернет ли их Октябрьская революция «слишком вправо»[418].