Мартин Лютер. Человек, который заново открыл Бога и изменил мир

Собрание рейхстага на следующий день проходило уже более официально: в просторном зале, в присутствии множества делегатов. Чтобы попасть туда до назначенного времени – также в четыре часа дня, – Паппенгейм и Штурм заранее провели Лютера в резиденцию епископа. Однако, поскольку эта вторая беседа с Лютером не была запланирована заранее, ее отнесли на конец заседания – а с утвержденной повесткой дня император и делегаты рейхстага покончили уже после шести. Два часа Лютеру пришлось простоять в толпе. Зал был просторный, однако переполненный: присутствовали не только все делегаты рейхстага, но и множество зрителей, и толкучка была такая, что многие, желавшие войти в зал, не могли туда протиснуться.

К тому времени как Лютер наконец предстал перед императором, уже стемнело. Зал был залит светом светильников; пламя освещало драматическую сцену, которой предстояло стать одним из поворотных моментов мировой истории.

Фон дер Эккен начал с нового обличения: он напомнил, что Лютер не имел никакого права на дополнительное время, поскольку прекрасно знал, зачем его сюда вызвали, а кроме того, поскольку он – богослов и отвечать на вопросы касательно веры входит в его профессиональную компетенцию. Эта саркастическая речь, полная насмешек над Лютером, так понравилась Алеандру, что в своем докладе папе тот рекомендовал фон дер Эккена к повышению по службе. Поставив Лютера на место, фон дер Эккен наконец задал вторично вчерашний второй вопрос: готов ли Лютер защищать все свои книги или же есть в них нечто, от чего он готов отказаться?

На этот раз Лютер был готов отвечать: голос его звучал уже не по-вчерашнему. Говорил он смиренно, с уважением, однако твердо и смело. На этот раз никто не смог бы пожаловаться, что не расслышал его или не понял. «Светлейший император, – так начал Лютер, – сиятельнейшие князья, милостивые государи!» Затем смиренно попросил простить его за неопытность в общении со столь высокими особами: он не знает правильных титулов, которыми следует именовать аристократов, да и манеры его далеки от совершенства. Очевидно, кто-то – возможно, тот же Пейтингер – объяснил ему его вчерашнюю ошибку. «Молю вас, – продолжал Лютер, – простить меня, человека, привычного не ко дворам государей, а к монашеским кельям». Далее последовала речь продолжительностью десять-пятнадцать минут; по свидетельствам всех очевидцев, говорил Лютер спокойно, уверенно и гладко, красноречиво и с внутренней силой, сперва по-немецки, затем по-латыни.

Начал он так: чтобы ответить на вопрос, готов ли он отказаться от чего-либо, содержащегося в этих книгах, прежде всего необходимо указать, что книги эти подразделяются на три категории. Первая – труды, посвященные наставлениям в христианской вере: даже противники его признают, что эти книги хороши и для верующих полезны. Признание это содержится даже в папской булле, во всех прочих отношениях Лютера сурово осуждающей. Весьма умно со стороны Лютера было начать с того, что он – не просто безвестный возмутитель спокойствия, что у него имеются заслуги, которые признают даже его враги. Вторая категория книг, продолжал он, «направлена против того опустошения и погибели, что приносят христианскому миру дурные дела и учения папистов. Кто станет отрицать это, когда жалобы, раздающиеся по всему миру, свидетельствуют о том, что папские законы изнуряют и терзают совесть верующих?»

Здесь Лютера прервал сам император. «Ложь!» – вскричал он.

Но Лютер продолжал. Хорошо сознавая, что обращается к немецким аристократам, большинство из которых горячо соглашались с тем, что Рим «потерял берега» и угнетает их всеми возможными способами, он заговорил так: «Тирания, в которую и поверить невозможно, пожирает собственность и владения людей, особенно нашей сиятельной немецкой нации!» С этим даже его враг герцог Георг не мог не согласиться. Лютер продолжал: «Отрекшись от этих своих слов, я открою двери еще большей тирании и нечестию; и еще худшие последствия ожидают нас, если я сделаю это по настоянию Священной Римской империи!»

Затем Лютер перешел к третьей категории книг. Этот разряд, сказал он,

…содержит споры с различными частными лицами. Сознаюсь, порой я бываю более резок и ядовит, чем позволяет моя профессия; однако судят меня не за мою жизнь, а за учение Христово, – так что и от этих трудов я не могу отречься, не открыв тем самым дорогу тирании и нечестию.

Упоминание тирании появилось здесь не случайно – и пришлось очень кстати, ибо взывало к националистическим чувствам слушателей-немцев. Далее Лютер привел в пример Христа перед Синедрионом: