Мартин Лютер. Человек, который заново открыл Бога и изменил мир

Вернувшись в Виттенберг, Лютер сделал то, что считал своим долгом перед курфюрстом: написал Имперскому совету регентства письмо с объяснением, почему вернулся – и таким образом снял полную ответственность за это с Фридриха, которому она могла бы дорого стоить. В письме Лютер ясно и смиренно объявил, что готов повиноваться имперской власти. Он объяснил, что вернулся ради «детей во Христе», то есть своей виттенбергской паствы. Дело в том, продолжал он, что нестроения в Виттенберге ставят всех, кто к ним причастен, перед важнейшим вопросом: что значит быть христианином. На взгляд Лютера, то, что делали Карлштадт и Цвиллинг, носило на себе отпечаток скорее гневного политического протеста, чем смиренной христианской веры. Лютер чувствовал, что поведение их бросает тень на Благую Весть. Фактически, они превратили в политический протест само принятие Тела и Крови Христовых. Беспокоили Лютера и буйные толпы, очевидно движимые не Благой Вестью и стремлением к христианской жизни, а плотским желанием безобразничать и бунтовать. Лютер никогда не был антиавторитаристом – напротив, как увидим мы во время событий Крестьянской войны, считал необходимым повиноваться властям. В этом контексте он ясно высказал то, что столь же ясно высказывал и прежде в других контекстах: необходимо дать Богу свободу делать то, чего Он хочет. Торопить события, впутывать собственную мертвую плоть в дела, которые должны совершаться лишь живым Духом Божьим – значит выступать на стороне сатаны и становиться игрушкой в его руках. Лютер ясно дал понять, что именно так расценивает эксцессы Карлштадта и Цвиллинга, – как и, несомненно, пророков из Цвиккау. Во всех этих случаях допускались богословские ошибки: в одних вопросах – например, в запрещении любых изображений в церквях, – законничество; в других – противоположный грех вседозволенности. Словом, все перепуталось: но теперь Лютер вернулся – и готов был все исправить.

«Никто не может умереть за другого»

Лютер вернулся в Виттенберг 6 марта и следующие два дня провел в обсуждении ситуации со своим «неофициальным кабинетом министров» – Йонасом, Амсдорфом и Меланхтоном. В воскресенье 9 марта он – впервые почти за год – взошел на кафедру городского собора, чтобы произнести проповедь: первую из восьми проповедей за восемь дней, знаменующих начало Великого поста. Биограф Лютера Майкл Маллет пишет, что Лютер прекрасно понимал и использовал значение этого момента: перед Великим постом, на масленичных гуляниях, люди предаются разным утехам и дурачествам, но наступает Чистый понедельник – и всему этому приходит конец. Маллет заходит даже дальше, предполагая, что так и было задумано, что Лютер

мастерски продумал и рассчитал визуальный символизм своего костюма, подгадав внешний свой облик к времени богослужебного года. Он сознательно сбросил рыцарский костюм, роскошный и подчеркнуто светский, заменив его простым и черным монашеским одеянием, сбрил щегольскую бороду, обрил голову и восстановил монашескую тонзуру, вновь подчеркнув суровую мощь своего черепа[325].

Справедливо усомниться, что Лютер сознавал «суровую мощь своего черепа» или, тем более, много о ней думал. И разве не все бритые головы выглядят «сурово»? Да и былая борода Лютера, запечатленная Кранахом, не кажется такой уж «щегольской». Но в любом случае, момент был драматический – и наш бритоголовый оратор, без сомнения, это понимал. Вся церковь затаила дыхание. Что скажет нам человек, вернувшийся почти что из мертвых? Что скажет наш Лютер? Но даже если бы паства не ловила каждое его слово – что там, если бы она была к нему совершенно равнодушна, – и тогда первые его слова приковали бы их внимание так же властно, как булавка коллекционера прокалывает жука.

«Смерть приходит к каждому из нас, – так начал Лютер, – и никто не может умереть за другого».

Кого не поразит и не заинтригует такое начало речи, независимо от «суровой мощи черепа» оратора? Можно лишь догадываться о том, каким колоколом прогремели эти слова из уст человека, которого еще недавно считали мертвым, в ушах слушателей.

«Каждый из нас, – продолжал он, – должен выдержать битву со смертью в одиночку. Мы можем кричать друг другу; но к смерти каждый из нас должен подготовиться сам – ни я не буду с вами в этот миг, ни вы со мной»[326].