Меч ангелов

Именно потому наказание за самостоятельное преследование ереси и колдовства было столь сурово, хотя, к моему сожалению, на ярость хлопов или мещан, которые лучшим способом служения Господу считали жарку пары несчастных на кострах, порой смотрели сквозь пальцы. А сжигали обычно чудаковатых старушек, соседок, которым слишком везло в жизни, или девах, чьи сладкие личики и внимание со стороны мужчин вызывали зависть у менее красивых соперниц.

Ради справедливости я должен все же признать, что голытьба порой бывала права и кое-кто из соседей вправду забавлялся черной магией. Или, по крайней мере, так ему могло казаться, поскольку бормотание непонятных слов, которые чернь принимала за заклятия, никому не могло помешать. За исключением разве что самих бормочущих… Поскольку, видите ли, милые мои, для нашей святой Церкви нет разницы между грехом и желанием грешить. Если даже некто просто считал себя колдуном и лишь намеревался вредить людям, в глазах Святого Официума он уже заслуживал костра. Конечно, не наскоро сложенной поленницы, как здесь. Заслуживал он тщательного расследования, проведенного с истинной любовью, а после – достойной смерти. Да, исполненной боли, но и страстного раскаяния, а также безмерной благодарности к слугам Божьим, которые, не щадя сил, прямили кривые тропки его жизни.

Поверьте, немного существует зрелищ прекрасней, нежели раскаивающийся грешник, в жаре пламени выкрикивающий имя Божье, признаваясь братьям в своих грехах и являя свидетельство закаленной в огне веры. А вот несчастной, которая сгорела по воле собравшихся на лугу кметов, не был дан шанс очистить сердце, душу и совесть. И это был грех – грех, который тяжело искупить.

– Кем была эта женщина и что она сотворила? – спросил я.

– Ведьма проклядущая, – воскликнул войт. – Уж поверьде мне, гозподин. Ребядишек ходела изпечь…

– В хлебной печи! – закричала из толпы та же женщина, что и прежде.

Я взглянул в ее сторону. Была она толстой, с красными обвисшими щеками и носом, что напоминал свинячье рыло. Однако утопленные в складках жира глазки смотрели на меня горделиво и с несокрушимой уверенностью в себе.

– И где эти дети? – спросил я.

– У доме, – буркнул войт.

– Младенчики махонькие, – растрогалась толстая бабища и протолкалась сквозь толпу ко мне. – Если б вы, благородный господин, только видели, – она сложила руки на огромной груди, – как те малютки плакали, как рассказывали, что она желала их испечь, как они чудом из ее избы сбежали и как у нас, людей честных, искали защиты… У меня аж сердце разрывалось, – в глазах ее блестели искренние слезы.

Я покивал.

– Проводите нас в село, – приказал. – Хочу увидать этих детишек. Быть может, – повысил я голос, чтобы все меня хорошо услыхали, – если все, о чем говорите, правда, Святой Официум в своем безмерном милосердии простит вам грехи ваши!

Я не заметил, чтобы слова мои были восприняты с большим энтузиазмом, поскольку наверняка у селюков было собственное мнение о милосердии инквизиторов. Сказать по правде, среди плебса о нашем богоугодном труде ходило немало сплетен, баек, россказней, а то и лжи – и возникали они, быть может, и не по собственной воле людей, но по причине чрезвычайно буйного воображения и страха.

И все же нашим заданием было оберегать малых сих от зла. В том числе – и от зла, что таилось в них самих, от зла, о чьем присутствии они даже не подозревали. Конечно, столь утонченные идеи были не по уму простецам. Что ж, кое-кто из братьев-инквизиторов говорил, что предстоит еще немало совершить, дабы общество искренне нас полюбило. Я же осмеливался иметь насчет этого отличное мнение и полагал, что такой счастливый момент, возможно, и вовсе не наступит. Но ведь мы вершили свою повинность не для любви и одобрения толпы или обманчивой похвалы. Сердца наши преисполнены были Господом, и нам этого хватало.

Мне не было нужды предупреждать близнецов и Курноса, чтобы оставались начеку. Простецы, напуганные, не уверенные в собственной судьбе, могли решиться на любой безумный поступок, я же не хотел никаких осложнений. Ибо резня в толпе озверевших селян – явно не то, что мне хотелось бы пережить. Вдобавок нас было лишь четверо, а в такой ситуации всегда мог приключиться несчастный случай. И как понимаете, милые мои, закончить жизнь с воткнутыми в брюхо навозными вилами – не тот исход, о котором мечтал бедный Мордимер.

* * *

Толстуха привела ко мне двоих детей, которые шли, держась за руки. Мальчик и девочка. Оба светловолосые, в веснушках. С первого взгляда понятно было, что это брат и сестра. У девочки были длинные спутанные волосы, милое личико и изогнутые подковкой губки. Мальчик был коротко стриженный, худой, чуть повыше сестры. Когда подходили, я видел, что он поглядывает на меня исподлобья и крепко сжимает ладонь опекунши.

Я присел на обложенный камнем колодец.

– Твое имя Маргарита, правда? – спросил девочку.

Она подняла на меня огромные голубые глаза, полные слез.

– Да, господин, – прошептала.

– А ты – Йоханн, верно? – повернулся я к мальчику.

Тот кивнул, и в его кивке была некая сдержанная гордость.