Меч и ятаган

Ее слова ранили Кристиана. Он знал, что мать не хотела обидеть его, но она как будто лишила его своего благословения и перестала верить в него. Да и неудивительно, с горечью подумал он. Он не сделал ничего, чтобы укрепить ее веру в его способности к хирургии, а ведь в ее случае именно операция оставалась последней надеждой, но сейчас она ужасно ослабла. Кристиан решил, что ждал слишком долго и упустил момент. Должно быть, теперь действительно оставалось лишь ждать и молиться.

Малейшее движение вызывало у Симоны сильнейшие мучения, прислуга старалась беспокоить ее как можно меньше. Гиньяр приказал соблюдать полный покой. Как-то поздно вечером Кристиан пошел за травами для бульона, а когда вернулся, обнаружил, что простыни матери пропитаны мочой.

– Как вы посмели оставить ее лежать в этом? – набросился он на дежурного помощника.

– Таковы указания доктора, – нервно ответил тот. – Любые движения причиняют ей боль и принесут больше вреда, чем пользы. Отныне ее следует обмывать только по утрам.

– Она не будет лежать в своей моче, клянусь Богом! – отрезал Кристиан, свернул простыню в жгут и угрозами заставил помощника помочь ему.

Они подняли ее очень бережно, но графине любые движения причиняли столь изнуряющую боль, что после этого она еще больше ослабела. Кристиан мысленно отругал себя. Даже в таких мелочах Гиньяр оказывался прав. Он держал мать за руку, пока у нее не прекратился тремор.

– Я совсем слаба от боли, – прошептала она. – Я хочу уйти.

Внезапно у Симоны наступило резкое улучшение. Она стала есть, и пища усваивалась, она села в кровати и начала улыбаться. Боли стихли. Гиньяр высказывался о ее состоянии с осторожным оптимизмом. Ив был в восторге. Архиепископ назвал это чудом.

Только Кристиана мучало плохое предчувствие. Он был уверен, что это расцвет перед окончательным увяданием. Он уже видел такое в Меце, когда тяжелобольному пациенту на краткое время резко стало лучше, а потом наступило окончательное ухудшение. Конечно, это был всего один случай. В медицинских делах у него еще было недостаточно знаний, мудрость лишь начала ему открываться. Но он смотрел на ногу матери и не видел улучшений. Гной начал темнеть. Кристиан не сомневался, что в конце этих бесконечных адских мучений ее все равно ожидает смерть.

У Кристиана снова предательски сжался желудок, ибо с уверенностью он понимал лишь одно.

Настал момент истины – сейчас или никогда.

Если что-то делать, то в ближайшие день-два.

Всю ночь он читал свои книги, пытаясь найти, что он упустил, любой аргумент, который успокоил бы его или поколебал бы уверенность Гиньяра или Ива.

«Верь своим глазам», – говорил Паре. Но как верить глазам, если они пока видели так мало?

«Верь древним – Гиппократу, Галену и Авиценне», – убеждал его Гиньяр. Но как верить древним, если в шести разных книгах они предлагали одиннадцать совершенно разных способов лечения одного и того же недуга?

«На костер Авиценну!» – писал Парацельс.

«На виселицу Парацельса!» – громогласно заявлял Фернель.

Однако Кристиан хорошо понимал, что, несмотря на разногласия, никто из них – ни один! – не поддерживал его точку зрения.

Какой же я дурак! – думал он. Если столь великие умы не могут прийти к единому мнению, то кто я такой, чтобы спорить со всеми ними одновременно?

«Верь в Господа Бога», – говорил епископ. Его волей на набережную выскочила та телега. И лишь по Его воле определится судьба Симоны.

Кристиан мучился, отлученный и от веры, и от знания. Ученый мир говорил, что он ошибается. Духовный мир говорил, что он ошибается. Как можно оспаривать их мудрость – мудрость, накопленную веками? Как можно подвергать мать риску? Она сама попросила оставить ее на волю Гиньяра. Королевский врач тоже был на их стороне. Даже Марсель, которому он бы доверил собственную жизнь.

«Перестань пи́сать против ветра», – повторял ему Бертран.

Я не верю никому. Особенно себе.

Кристиан проклинал Бога, судьбу, медицину и собственную нерешительность.

Зайдя в комнату к матери, он увидел, что впервые за десять дней она спокойно спит.

Оставь ее в покое! Ей становится лучше!

Кристиан зажег свечу. Снял повязки и осмотрел ее бедро. На опухоли появились четкие красные полосы. Гиньяр и другие врачи тоже заметили их и заявили, что это раздражение, но Кристиану было все равно. Он знал, что это значит.

Знал.

Лучше не станет. Другого шанса не будет.

Ждать больше нельзя.

– Прости меня, матушка, – прошептал он, целуя ее в лоб. – Прости, но я должен сделать это.

Без помощника Кристиану было не обойтись, и он пошел за Бертраном. Времени было около трех ночи, и он боялся, что его друг развлекается с какими-нибудь шлюхами. Но Бертран оказался дома и, когда Кристиан объяснил ему суть дела, тут же проснулся окончательно. Он прекрасно знал, что, если друг говорит таким тоном, спорить с ним совершенно бесполезно, даже если он несет Бог знает что.

– Конечно я помогу тебе, – кивнул он. – В конце концов, твой отец сможет убить меня только один раз.