Меня зовут - Кожа

мальчик, который догнал лошадей и отдал чужой сверток... » Раз Жантас делает вид, что это был он, значит,

выбросившим тетради тоже окажется он...

Конечно, я все равно бы не сделал так. Уже через минуту я понял, насколько этот план глуп и некрасив... Не мне

помешало еще одно обстоятельство. Дверь класса раскрылась, и Тимур позвал меня:

— Кадыров! К завучу!

Вместо завуча, который уехал в область на курсы, был тогда Рахманов.

Он усадил меня на большой кожаный диван и просил рассказать все по порядку.

Только я раскрыл рот, как вошла Майканова.

— Что она говорила! Я даже и повторить не могу всех тех обвинений, которые посыпались на мою бедную голову!

Я узнал за десять минут о себе больше, чем за весь первый месяц занятий.

Оказывается, я был «гнойником в

здоровом коллективе», «дезорганизатором с неисправимыми наклонностями» и еще кем-то, трудное название

которого я так и не смог запомнить...

Майканова была не на шутку рассержена. И вот — взрослые всегда тои делают,— она ни о чем меня не

спрашивала, не требовала, чтобы я говорил, и вдруг, помолчав немного и сердито глядя на меня, сказала:

— И он молчит! Видите, ему даже сказать нечего...

— Так вы меня ни о чем не спрашиваете!— вырвалось у меня.

— А ты сам не догадываешься, что ты должен сделать?— спросила Майканова.

Я могу дать вам честное слово, дорогой читатель, как раз об этом я и не догадывался. Так я и сказал

Майкановой.

— Ты должен попросить прощения у Жантаса и извиниться перед всем классом! Понятно?

— Понятно,— пробурчал я.— Только пусть он сам сначала попросит у меня прощения.

Майканова усмехнулась:

— Чем же это он изволил прогневать вашу милость?

— Он сам знает.

— Мы тоже хотим знать,— спокойно сказал Рахманов.

Я понимаю, дорогой читатель, что вам никогда в жизни не доводилось произносить фразу: «Он назвал меня

вором!» Поэтому вы не знаете, как трудно, может быть, даже невозможно выдавить из себя такие слова. Можете

поверить мне!

— И я промолчал.

— Этот мальчик неисправим,— сказала Майканова, придется ставить о нем вопрос на педсовете. Самое

неприятное в нем то, что он не желает признавать своих ошибок. Никакого чувства самокритики... Летом, на

джайляу, он оказался замешанным в какую-то историю с кражей шкурок, но упорно это отрицает.

— Я не воровал шкурок!— вырвалось у меня.

— И не одурачил какого-то мальчика, забрав из дому все съестные припасы?

— Это не я...

Майканова только руками развела. Полюбуйтесь, мол, на это сокровище.

— Может быть, ты не грубил мне, когда приходил просить путевку в лагерь?— спросила она.

— Нагрубил...

Майканова, видимо, не расслышала мой ответ и продолжала:

— Может быть, ты не сбежал от меня, когда я хотела вернуть тебя и дать путевку на вторую смену...

— Сбежал...

— Ну хорошо, что хоть в этом признался.

— Иди-ка, Кожа, на урок,— сказал Рахманов. Я быстро поднялся с дивана.

— Кстати,— голос учителя географии догнал меня у самых дверей,— ты знаешь того мальчика, который вернул

сверток людям из совхоза?

— Знаю...

— Асланбек просил передать тебе привет. А теперь иди...

Значит, Рахманов все знал... Ну конечно, он расскажет обо всем Майкановой и на педсовете будут разбирать не

меня, а Жантаса! Я так и спросил у завуча...

Он нахмурился:

— Иди, иди... При чем тут Жантас? Будем говорить о твоем поведении...

«При чем тут Жантас?»

Вот так штука. Даже Рахманов, человек, который все знает и все понимает, спрашивает: «При чем тут Жантас?»

Ну как после этого жить на свете?!

Я вернулся в класс пристыженный, тихий, потерявший всякие надежды. Если бы я только знал, что самое

неприятное и тяжелое еще поджидает меня впереди! Какой мелочью, какими смешными показались бы мне тогда

мои переживания в этот день.

Двадцать седьмое сентября. Я, кажется, начал писать не по порядку. Не осуждайте меня за это, дорогой

читатель. Произошло сразу столько событий, что и литератор поопытнее меня спутался бы. Я начинаю прямо с

этого дня, и вы, я надеюсь, поймете все, что предшествовало этой знаменательной дате.

На крыше сарая лежало скученное совсем недавно сено. Я кувыркался в нем, как птица, только что свившая себе

гнездо и еще не успевшая вдоволь насладиться чувством знакомства с новыми стенами. Я так увлекся этим

занятием, что даже забыл о педсовете. А он должен был состояться в этот вечер.

С крыши видно далеко вокруг. Можно разглядеть даже коров, возвращающихся с лесного пастбища через речку за аулом.

А вот всадник показался на дороге, ведущей к джайляу... Что это за лошадь под ним? Ну конечно, это Карька —

кобыла Омара, заведующего фермой. Я узнаю лошадей по походке. А Карьку я знаю очень хорошо. У нее на бедре шрам.

Всадник подъехал ближе, и мне стало стыдно. Как это я узнал лошадь и не узнал маму. Конечно же, это была

она! Я собирался с визгом скатиться с крыши и броситься маме навстречу. Но какая-то сила остановила меня: «А

вдруг мама узнала о педсовете и приехала специально из-за этого?»

Мама сошла с коня у самых ворот. Я видел, как она разминала затекшие руки, размахивая ими изо всей силы.

Значит, мама торопилась и не отдыхала по дороге.