Мертвая вода. Смерть в театре «Дельфин»

Эмили по-прежнему стояла на сцене.

«Ну что ж, – подумал Перегрин, – начинается».

Он прошел по центральному проходу к боковой двери в правой ложе. Каждый раз, проходя этим путем на сцену, он не мог отделаться от воспоминаний о первом визите в «Дельфин». И за звуком собственных шагов по лестнице без ковра ловил эхо шагов мистера Кондусиса, невидимкой спешащего на выручку.

Поэтому сейчас он поразился, когда, захлопнув за собой дверь, услышал шаги за поворотом темной винтовой лестницы.

– Эй! – сказал он. – Кто там?

Звук стих.

– Я иду, – предупредил Перегрин, чтобы избежать столкновения.

Он поднялся еще на несколько ступеней и повернул за угол.

Дверь на сцену приоткрылась, впустив лезвие света. Перегрин увидел, как кто-то мнется в дверях, словно не в силах решить – спускаться или нет. У Перегрина вообще появилось чувство, что некто прячется в тени за дверью.

Голос Гертруды Брейси произнес:

– А я вот вниз спускаюсь.

Она открыла дверь пошире и отступила на сцену, пропуская Перегрина. Когда он поравнялся с Гертрудой, она взяла его за локоть.

– А ты не идешь на мрачную маленькую вечеринку Дестини?

– Я – нет.

– Не позвали? Как меня?

– Точно, – весело сказал Перегрин, мечтая, чтобы она не смотрела на него так.

– Знаешь, что я думаю о мистере У. Хартли Гроуве?

Перегрин покачал головой, и тогда она рассказала. Перегрин привык к несдержанности выражений в театральной среде, но от восьми слов Гертруды Брейси про Гарри Гроува заморгал.

– Герти, дорогая!

– О да, – сказала она. – Герти дорогая. И будьте покойны, дорогая Герти знает, о чем говорит.

Она повернулась к Перегрину спиной и пошла прочь.

IV

– Эмили, – начал Перегрин, когда они шли по Уорфингерс-лейн, – надеюсь, ты не против, что с тобой только я. И надеюсь, ты не думаешь, что тут какой-то обман. Что я избавился от Джера, чтобы свободно к тебе подкатить. То есть не то чтобы я не хотел, но я не настолько нахален, чтобы пойти на такую примитивную уловку.

– Надеюсь, что нет, – спокойно сказала Эмили.

– Точно. Полагаю, ты видела, что там с Джереми?

– Да, такое трудно не заметить.

– Ну да, трудно, конечно, – вежливо согласился Перегрин.

Внезапно, без всякой видимой причины, они расхохотались, и Перегрин взял Эмили под руку.

– Только представить! Мы в двух шагах от «Лебедя», «Розы» и «Глобуса». Шекспир наверняка ходил этой дорогой тысячу раз, когда завершалась репетиция. Мы делаем точно, что делал он, и я очень хотел бы, Эмили, чтобы мы могли доплыть до Блэкфрайарс по реке.

– Приятно, – сказала Эмили, – оказаться в компании человека, не робеющего перед ним и не путающего преданность с идолопоклонством.

– Ты обращала внимание, что талант колеблется у своего среднего уровня, а гений почти всегда совершает великие проступки?

– Вроде Агнес Уикфилд, указывающей на небо, и некоторых мест из «Цимбелина»?

– Да. Мне кажется, гению почти всегда чуть-чуть не хватает вкуса.

– В любом случае, у него нет интеллектуального снобизма.

– Ну это точно.

– Тебе нравятся репетиции?

– В целом, да.

– Полагаю, всегда тяжело отдавать то, что написал, в горнило – если можно так выразиться о театре. Особенно если в качестве продюсера ты и есть горнило.

– Это да. Видишь, как твое любимое дитя обрабатывают, фильтруют через личности актеров и попутно превращают во что-то иное. И ты должен соглашаться, потому что многие изменения идут на пользу. У меня порой возникает странное чувство: как продюсер я выхожу за рамки себя как драматурга. Начинаю задумываться, понимал ли я сам, о чем пьеса.

Они шли рядышком – два мыслящих муравья ползли на восток, навстречу вечернему рою из Сити. Когда Эмили и Перегрин добрались до Блэкфрайарс, людской поток уже схлынул, и улица, где жили Джереми и Перегрин, была совершенно пуста. Они поднялись в студию и сели у окна – пили сухой мартини и пытались разглядеть «Дельфин» на другом берегу реки.

– Мы так и не поговорили о письме и перчатке, – сказала Эмили. – Интересно, почему – ведь это потрясающе. Наверное, чувствуешь себя бурлящим котлом, когда все это заперто внутри.

– Ну, это Джереми готов был взорваться. И, конечно, эксперт.

– Как странно… – пробормотала Эмили. Она стояла на коленях на кушетке у окна, упершись локтями в подоконник и положив подбородок на ладони. Ее сердцевидное лицо казалось совсем юным. Перегрин понимал, что нужно разузнать о ней все: о чем она думает, что ей нравится, а что не нравится, откуда она родом, любила ли кого-нибудь, и если да, то как это было.

– Странно, – повторила она. – Только представить, как Джон Шекспир на Хенли-стрит шьет их для внука. Он шил их сам или был мастером цеха перчаточников?

– Сам. В записке сказано «Сделаны моим отцом».

– А почерк такой же кривой и неровный, как в его автографах?

– Да. Но не такой же точно. Эксперты-почерковеды дружно сошлись на «определенных маркерах».

– Что с ними будет, Перри? Владелец продаст их тому, кто предложит самую высокую цену, или постарается оставить здесь? Ох! – воскликнула Эмили. – Их нужно сохранить!

– Я пытался заговорить об этом, но он ушел от ответа.

– Джереми, наверное, разъярится, если вещи уйдут из страны.

– Джереми?