Месма

— Думаю, что я понимаю вас, Прохор Михайлович, — сказал он, пуская облачко сизого дыма. — По крайней мере, хотел бы понять. Но и вы поймите меня.

Женщина, спасшая вам жизнь — преступница. И ее преступление таково, что ему не может быть никаких смягчающих обстоятельств. Если мы найдем ее, то вашу спасительницу ждет неминуемый расстрел. Неминуемый и немедленный. Это если она, конечно, каким-то образом осталась жива…

— Так скажите мне… — взволнованно заговорил Вакулин, — вы поймали ее или все-таки нет? Действительно ли она жива, или… Пожалуйста, Василий Петрович! Обещаю вам, я никому ничего не скажу… Никому!

Шатохин подозрительно взглянул на него из-под козырька своей милицейской фуражки. Ему вдруг показалось, что фотограф взволнован куда более, чем можно было ожидать, если бы его вдохновляло одно лишь чувство благодарности за свое спасение…

— Есть такое понятие — тайна следствия, — сказал Шатохин сурово. — Вы о нем не слышали?

— Конечно, я слышал, — отвечал Прохор Михайлович упавшим голосом. — И вы ничего мне не скажете… Очень жаль.

Капитан докурил папиросу и выбросил окурок.

— Знаете… — сказал он, сумрачно глядя вдоль реки. — У меня тут во время бомбежки напарник погиб. Лейтенант Панкратов. Парню было всего девятнадцать лет… Он был моим подчиненным, и я теперь ругаю себя — мне все время кажется, что я был с ним излишне суров, резок. А он… ведь он был совсем еще мальчик! Всё на фронт просился. Героем хотел стать. А вышло вот так… Лешка девочку спасал, понимаете? Сначала вытащил ее из руин, а потом закрыл своим телом от фашистского пулемета. И не стало теперь Лешки…

Шатохин взглянул на фотографа исподлобья и осуждающе, как будто тот имел отношение к трагической гибели его напарника. Вакулин подавленно молчал.

— Вот видите, как оно в жизни случается? — горько усмехнулся Шатохин. — И люди-то какие все разные. Одни детей ценою своей жизни спасают, а другие — их с аппетитом едят! Лешка погиб, и это несправедливо. Так неужели было бы справедливо, если бы эта ваша… как вы ее назвали? Августа? Если бы она осталась жива?

Вакулин окинул капитана долгим, словно бы изучающим взглядом.

— Скажите, — вдруг сказал он, — а вы в Бога верите?

— Я член партии.

— А-а… понятно. И в загробную жизнь не верите?

— Нет. Поповские сказки все это — черти, котлы, вилы и все такое. Людей пугать — вот для чего все россказни эти созданы.

— Василий Петрович, — заметил Вакулин, — я вот, знаете ли, тоже не могу считать себя верующим. Я даже в церковь почти не хожу… Но вот вы! После того, что вы пережили здесь, на пристани, неужто вас можно напугать сказками про чертей с вилами и котлами?

Шатохин одарил его недобрым взглядом и достал вторую папиросу.

— А вы это к чему? — хмуро спросил он.

— А к тому, что не следует путать понятие настоящего Ада с теми убогими представлениями о нем, которые бытуют в головах несведущих людей — это раз.

И не нам с вами, уважаемый капитан Василий Петрович, судить о высшей справедливости — это два. А жизнь бывает порой куда страшнее смерти, которая несет с собой настоящее избавление от мучений — это три. Вы никогда об этом не задумывались?

— Не задумывался, — признался Шатохин. — Недосуг, знаете ли, было.

— Доживете до моего возраста, голубчик, задумаетесь, — сказал Вакулин. — Но чем раньше вы задумаетесь, тем для вас лучше.

— Я смотрю, вас на философию потянуло? С чего бы это?

— Да никакой философии, — ответил Прохор Михайлович. — Просто жизнь…

Тяжелая, изнуряющая, страшная. Вам никогда не казалось, что вот эта наша жизнь на земле, это наше бренное, порой невыносимое существование, — это вот и есть настоящий ад? Такой ад способен изобрести только изощренный ум самого Дьявола! А всякий вздор о поджаривании на сковородах грешников есть убогие фантазии вполне обычных людей, созданные по принципу — слышим звон, да не знаем, где он. Вот и подумайте: ваш напарник погиб, спасая ребенка… для него это адское существование закончилось, и где он теперь? Не знаете… Может, он рядом с вами сейчас и старается вас утешить, но вы его просто не слышите, не воспринимаете. А людоедка, если она жива, осталась здесь, в аду. И ей предстоит дальше мучиться. Ну, и как тут расценить: что справедливо, а что несправедливо?

— Ерунда все это, — небрежно заметил Шатохин, затягиваясь папиросой. — Мелкобуржуазный бред. Жизнь — это жизнь, даже если она порой невыносима. Смерть — это смерть, провал в небытие. После смерти ничего нет. И там, наверху, — он показал глазами в небо, — там тоже никого нет. Если бы Он там был, то не допускал бы такого.

— Если всё так просто, почему же люди творят все это? — с горечью возразил фотомастер. — Разве человек рождается не для того, чтобы быть счастливым и радоваться жизни? Почему люди сами создают себе ад на земле? Что или кто ими движет?

- Я не знаю, — хмуро отозвался Шатохин. — И давайте на этом закончим, Прохор Михайлович… мне, видите ли, некогда. А вы ступайте себе домой.

- Хорошо, — сказал Вакулин примирительно, — конечно, я пойду. Но вы, Василий Петрович, все же скажите мне, пожалуйста, одну вещь…

— Ну? — спросил капитан недружелюбно.