Месма

Это была весьма скверная идея — стаскать записи Прохора Михайловича в местный музей! И как же оказалось кстати, что директору было элементарно лень заниматься с ними, и он отослал Влада к своему заму! А если бы он принял их? И попросил бы всё полностью? А потом только отдал всё вместе на изучение Варваре Петровне? Что сталось бы с ней, с Варей — бывшей невестой лейтенанта Гущина, когда бы она прочитала эти записки, увидела бы ЭТУ фотографию? При этой мысли молодому человеку едва не сделалось дурно. С бедной женщиной могло бы случиться самое страшное, а он, Влад, сделался бы невольным виновником этой трагедии…

Нет, недаром Самсониха строго-настрого запретила ему совать нос в эти бумаги! Недаром она настоятельно велела их сжечь, непременно уничтожить!

Не читая… Но он не послушал ее, решил поступить по-своему. И с того самого момента всё у него пошло вкривь и вкось, начались странные и зловещие происшествия, и нет им конца…

Вот же — действительно не зря говорят, мол — черт попутал!

Но — еще не поздно! Он исполнит волю Самсонихи, уничтожит эти записки, спалит их все — до последнего листка! Он это сделает — и как можно скорее. Вот только…

Влад даже остановился на раскалённом солнцем тротуаре, неприятно пораженный внезапно пришедшей в голову мыслью. Легко сказать — сжечь! Но ведь Самсониха велела ему не просто их сжечь, но сжечь непременно на могиле Августы!

И с молитвой! Ну, и где она, эта чертова могила? Ее нет…

И что же теперь ему делать?

Может быть, махнуть на эту деталь рукой и просто сжечь наследие фотографа-людоеда в каком-нибудь заброшенном овраге, раз и навсегда покончив со всем этим? А если этого будет недостаточно? Что тогда? Ведь заднего хода уже не будет, а он не раз уже убедился, что Самсониха — ведунья подлинная, настоящая, и все ее указания следует исполнять в точности.

А с другой стороны, могилы-то Августы нет, а вместо нее есть все основания сомневаться в ее существовании вообще.

Остается одно: тщательно изучить записки до последней строчки! Он ведь потащил их в музей, даже не дочитавши до конца! Возможно, там все-таки найдется какое-либо указание на то, где искать могилу Августы. В любом случае только записи фотографа являют собой единственный источник любых сведений об этой женщине-монстре, каким-то образом связанной с Галей. И он выжмет из них всё возможное. А потом — в огонь! С молитвой… И — больше никаких музеев.

Город Краснооктябрьск, июнь, 1943 год.

- Вакулин! — донёсся от обитой листовым железом двери ленивый голос конвоира.

Прохор Михайлович нервно вздрогнул. Он медленно поднял голову.

Дверь была приоткрыта, и солдат заглядывал в нее, мутным от скуки взглядом оглядывая сидевших и лежавших вповалку арестантов.

— Эй, фотограф, это тебя! — хихикнул лежавший рядом с фотомастером крайне неприятный тип, всё время досаждавший Вакулину то придирчивыми расспросами, то дурацкими розыгрышами. За время пребывания в этой вонючей берлоге, которое перемежалось только вызовами на очередной допрос, Прохор Михайлович так и не узнал — кто этот тип и за что оказался здесь. В этот подвал ведь можно было угодить за что угодно. Например, за кражу. Или — за опрометчивое высказывание, которые расценят как антисоветское…

— Благодарю, — ответил Прохор Михайлович со сдержанной вежливостью, — я и так слышу.

— Вакулин! — в голос закричал конвойный. — Кто здесь Вакулин?

Арестованные недовольно озирались по сторонам, недобро косились на тюремщика, который своим появлением вывел многих из состояния тяжёлой полудремы.

— Это я… — произнес Прохор Михайлович.

Он попытался сказать это как можно громче, но даже сам испугался, насколько слаб и незвучен сделался его голос.

— Ты что, не слышишь? — злобно заорал тюремщик. — Тебя двадцать раз надо звать?!

Прохор Михайлович в ответ не сказал ни слова, на лице не дрогнул ни один мускул. Он уже привык, что к человеку здесь относились как к ошмётку грязи.

— Я Вакулин, — тупо повторил он.

— Вакулин он, б…дь! — рыкнул конвоир. — На выход! С вещами…

Прохор Михайлович взял свой узелок и пошел к двери.

— Ну прощай, фотограф, — напутствовал его кто-то из сидящих. — Видать, больше не свидимся.

— Пожалуй, — пожал плечами фотомастер. Он скупо улыбнулся всем, кто сидел и лежал вокруг него. — Наверное, и местечко мне уже присмотрели теплое… где-нибудь в Сиблаге… Уж лучше бы сразу к стенке! Надоело маяться.

— Вы не хороните себя раньше времени, — заметил немолодой мужчина с воспалёнными глазами, священник одной из районных церквей, арестованный за проведение литургии по погибшим на фронте мужьям своих прихожанок. — Господь решит… Воля Его нам с вами неведома. Так что положитесь на волю Господа и ступайте себе с Богом!

— Спасибо вам, — тепло ответил фотомастер. — Большое спасибо… Мне было очень интересно и полезно беседовать с вами…

— Вакулин!! — заорал вновь тюремщик. — Ты идёшь, мать твою ё…?!

— Я иду, — отвечал Прохор Михайлович с достоинством. — Простите, у меня больные ноги…

— Больные ноги у него! А тебе тут санаторий, что ли? Сказано — на выход, значит должен быть как штык, понял? Доходяга хренов!..