Между нами только ночь

Озеро широко, трудно переплыть его, хотя лодка легка, неспешен ее скользящий ход по озерной дороге. На лавочке у кормы лежит пакет. Из него выглядывает атласный рукав, расшитый блестками. Солнце садится, птицы в гнезда спешат. Волны под ивами. Ветер треплет пряди озерных трав. Осторожно гребу на закат. В тишине только слышен плеск моих весел.

Кто-то позвал меня с того берега:

– Сюда! Я зде-есь!

Оборачиваюсь и вижу – над озером в вышине – зеленые горы и белые облака. И, озаренный закатом, у самой кромки воды стоит человек и машет мне рукой.

Остров

Однажды он позвонил и сказал:

– Здравствуйте. Это Заволокин. Я сам Саша, у меня жена Саша и кот Шурик. Мне сегодня зуб вырвали, поэтому я говорю неразборчиво. А Лёня дома?

Саша Заволокин звонил с царским предложением – устроить Лёне выставку в галерее на Брестской. И это была первая персональная выставка Тишкова у нас на планете.

Хотя кто Лёня был такой? Длинноволосый молодой человек, угловатый, нервный, из уральской глубинки, любивший в детстве забраться на гору Кукан и обмереть по горло в колокольчиках, глядя, как по озеру плавают облака или водолазы ищут утопленника.

Чуял ли он тогда: что-то в нем сияет, разгорается не от мира сего, какое-то вечное присутствие? В речке лед, от печки чад, третий сын в семье, Ваня-дурачок, вдруг подался в Москву, поступил в Первый медицинский институт имени Сеченова и шесть лет мечтал бросить его и позабыть. На что мать Лёни, учительница начальных классов, наставительно говорила:

– Вот выучишься, получишь диплом, тогда – делай что хочешь!

И Лёня, поздний Раин сын, поскребыш, последняя попытка родить девочку (“Ой, беда, беда! – бежал Александр Иваныч по городку, отец, учитель географии и физкультуры. – Опять мальчик!!!”) – послушался маму, смиренно высиживал лекции по реаниматологии, хирургии, судебной медицине, зубрил анатомию, отстаивал на литургии в анатомическом театре, даже принимал роды! А тем временем его крутило, как щепку в водовороте, в потоке художественных образов. И эти образы всплывали из маракотовых бездн глубоководными рыбами и требовали воплощения.

Когда ко мне прилетел Ангел Господень и провозгласил громким голосом, что моим суженым станет Тишков и, сверкая очами, развернул передо мною свиток с изображением человека, сосредоточенно выпиливающего лобзиком из фанеры жену, сына и грузовичок на веревочке, – я вытянулась во фрунт и сказала: “Ведите”.

Наше дело служивое, сказано – сделано. По очам Архангела я поняла, что этот Лёня Тишков оканчивает институт, грядет распределение, а он иногородний парень. Не весельчак, не душа компании, не альпинист (это модно было тогда), не играет на гитаре, но звезды с неба хватает так, что там

не на шутку встревожились, как бы, блин, не пришлось перекраивать карту звездного неба Северного полушария!

Что они хотели, какие такие преследовали цели, вручая мне его? Отдать в хорошие руки? Устроить московскую прописку? Умерить его талант заботой о хлебе насущном, радением о доме, о семье? Утроить земное притяжение?

Для него же прозрачны были Их помыслы и намерения. Однако противиться и тут не стал. Только нарисовал на листочке фигуру: ноги – чугунные якоря, а руки – взмывающие в небо птицы.

Когда Лёня пришел со мной познакомиться, он принес папку для рисунков, распахнул ее на столе, и я увидела апокалиптические сюжеты, где чайка острым крылом раскалывает напополам человека, доярка в хлеву доит бабочку, в клетке зоопарка над могилой с крестом сидит на суку гриф, Петрушку тошнит пальцем кукловода, негры линчуют снеговика, в салоне летящего самолета просит подаяния ангел, а мужик на костылях загипсованной ногой боронит поле.

Я немедленно вышла за него замуж. Но он этого почти не заметил. В первую брачную ночь Тишков положил себе под подушку бумагу с карандашом, и с тех пор, что б там ни было, если ему в голову приходит идея, он бросает всё и по-быстрому ее зарисовывает.

Будучи терапевтом седьмой горбольницы, он постоянно сочинял истории, писал картины, выстраивал инсталляции у нас на кухне и заваливал рисунками обеденный стол.

Мать моя Люся предусмотрительно складывала их в пачки и перевязывала лентой, чтобы герои зятя ночами не разбегались по квартире. Все эти русалки, врачи, птицы, охотники, доярки, а также громадные кролики в черных очках и кожаных пальто.

Телефонным звонком ворвался Заволокин в нашу жизнь, как вихрь взметнул к потолку рисунки. Забилась об оконное стекло сирена, вскинули ружья матросы, свирепые зубастые крылья готовы были вцепиться в холку и тащить ввысь любого, кто неосмотрительно приблизился к Тишкову.

Меня, например, Лёня всячески побуждал ступить на гористую, каменистую писательскую тропу.

– Надо писать с яростью и тоской, – он звал меня в неодолимые дали. – И с очень большой долей юмора! А тут хорошо, – неожиданно одобрял, – серьезно, весело, едко, без каких-то бессмысленных взмахов крыльями, которые только воздух сотрясают и больше ничего.