Между нами только ночь

Мы погрузились в полутьму подъезда (“осторожно, тут лестница!”), вход, фойе, коридор, гардероб “Апарте” оказались довольно обшарпанными. Инга подождала, пока мне дадут контрамарку, и, молча, удалилась. Меня это чуточку удивило. Ни слова не говоря, повернулась и исчезла. Вроде бы не в ее духе: сумрачно как-то, неприветливо.

А у них театр – ни буфета, ничего. Негде время скоротать. До спектакля час с лишним. Даже еще номерки в гардеробе не развесили.

Я отправилась в бар на соседнюю улицу, взяла кофе, бутерброд, открываю программку и вижу:

“Сахалинская жена”. УБОЙная комедия.

Продолжительность – три часа.

Ну, думаю, пиши, пропало! И уже тихонько спрашиваю: зачем пошла? Зачем? Зачем? Даже не поинтересовалась, какая пьеса?

Ладно, уговариваю себя, без паники. Уйду после первого действия.

А неудобно теперь уходить! Сама напросилась – будешь три часа сидеть, вежливо улыбаться, пока щеки не задеревенеют! …На дух не переношу театральные комедии!

Смотрю дальше: где ж моя Инга? Статная красавица с двумя младенцами – явно не она, остальные мужики. Может, это пугало? Нет, какой-то чумазый старик.

Угрюмо побрела я обратно к себе в подворотню. Туда стали подтягиваться зрители – сплошь старшеклассники. Мы долго торчали в предбаннике, сидели на банкетках, болтали ногами, как в деревенском клубе, томительно ожидая приглашения.

Наконец, разрешили войти. Маленький зрительный зал человек на сто. У меня почетное место – в середине первого ряда. Ой, не встать, не уйти незаметно, если будет совсем невмоготу, подумала я с тоской.

И вдруг замечаю, что прямо передо мной на полу сидит чучело в замусоленном платке, физиономия в саже, эдакая старая вобла сушеная, склонилась над жестяным чаном. Жжет ленточки бумажные, глаза прикрыла, раскачивается, что-то бормочет – сонная, пьяная:

– А-а-й-я-я-я-я-я-я-ай! – медленно, как глубоководная рыба со дна, начала всплывать из ее реликтовых недр то ли песня, то ли шаманское камлание. – Я-а-а-на-ой-ёой-ёй… Ма-а-а… Ньо-о-ой-ёй… – беззубым ртом и впалыми щеками она выводила, почесываясь. – М-ма-а-а-я-а-о-о, – заклокотало в горле и оборвалось птичьим клекотом.

О Господи! Ну, голос у нее – говорящего ворона, суставы не гнутся, обвислая грудь, ну, речь замедлена, замороженные движения. Ну, воспаленные веки…

Но сумрак взгляда, туман в бессонных и красных глазах! Взгляд – мутный, расфокусированный – и внутрь!.. В себя!.. Взгляд бесплотного скитальца, безымянной личности, неприкованной души.

Неужели – Инга? У меня мурашки побежали по спине, как легко она вступила в сферу безмятежности, будто бы давно перешла пределы этого мира. Гилячка, собирательница трав, колдунья, омут, центр циклона. Ни жизнь, ни смерть ничего не меняли для нее. В ней была чистота единства некрашеного холста и необработанного дерева, как говорили старые даосы. Из беды она делала счастье. Отринутый мир лежал у ее закопченных стоп. И как раз доктор Чехов к ней собирался на Сахалин, якобы с ревизией.

Я не знала, смеяться мне или плакать, в голове всё перемешалось. Я совсем съехала с катушек.

– Браво! – я кричала вместе со всеми, не заметив, как пролетело время. – Браво!!!

– Знаете, как надо кричать? – с заговорщицким видом спросила женщина в шляпе с вуалью, сидевшая со мной по соседству. – Надо кричать не “бра́во”, а “браво́”! Это поможет вам выделиться! – щедро приоткрыла она завесу над тайной театрального бытия.

Ориентиры уплыли, и происходящее окончательно не поддавалось объяснению обыденной логики.

Когда артисты вышли на поклон, Инга жестом остановила аплодисменты.

– Этот спектакль, – произнесла она тем своим, утренним, голосом, хотя по-прежнему оставалась в гриме, – мы посвящаем нашему коллеге, большому артисту, дрессировщику…

И добавила обычным голосом, весенним, чтоб никого не испугать:

– Мы сегодня его похоронили.

Зал затих. И все актеры замерли на сцене.

А она стояла и смотрела на меня – то ли девочка, то ли мудрая, просветленная старуха.

Наутро зазвонил телефон. Вполне официальным тоном – абсолютно незнакомым женским голосом – мне был задан странный вопрос:

– Вы Мальвина?

– …Да, – сказала я, не понимая, на каком я свете.

– Вам звонят из больницы. Тут у нас в палате, в шкафу, от больного осталась висеть какая-то одежда. Он умер, документы его сдали, теперь не знаем, куда вещи девать. Хорошо, в кармане нашли номер вашего телефона…

Так, Леонтий, я всё-таки приехала к тебе в больницу, хотя ты не хотел, и мне выдали под расписку – белый камзол с кружевами, накрахмаленный воротник, шутовской колпак, туфли с бантами и пышные усы на резинке.

Всё это я сложила в пакет и отправилась домой. В метро обычно много людей едут с полиэтиленовыми пакетами. Что там у них, интересно? У каждого что-то свое. А у меня вот костюм дедушки Дурова моего друга Леонтия.